А я шёл к себе и долго ещё переживал удивительные фронтовые истории своего любимого деда Андрея, который давно уже лежит на старом городском кладбище, рядом со своей верной Катюшей.
* * *
– А макароны… То уже позже было, в сорок втором, – дед выпивал очередную стопочку, закусывал чёрным хлебом, и неспешно продолжал свой рассказ.
– Тогда другое время настало. Перелом, не перелом, но некоторые города и посёлки уже начали освобождать. Ну вот, заканчивалось лето, наши выбили немцев из нескольких сёл, наступило на фронте затишье. А у нас беда: повара убило шальным осколком. Пока нового прислали, да пока он хозяйство принимал… В общем, на третий день только и получили горячую пищу.
А повар-то этот, чтоб долго не морочиться, наварил макарон целый казан, да салом заправил – ешь, не хочу! Я до этого два дня толком не ел, горячего не было, так, сухпаёк намял, да водой запил, всё ласточку свою ремонтировал, двигатель там, то да сё, в порядок приводил, в общем.
Ну, отладил, вымылся, почистился. А тут и макароны подоспели, новый повар разъезжает на телеге, да всем накладывает. И не просто пайку, а сколько хочешь, от пуза. Ну, я и оприходовал, чтоб не соврать, три котелка, чаем горячим запил, и мечтаю себе завалиться на пару часиков в тенёк – поспать.
Да не успел спрятаться, вестовой прибегает, так и так, к командиру, срочно! Ну всё, думаю, пропал сладкий послеобеденный сон! И точно, всё как есть угадал. Отправляйся, говорит, срочно в деревню Михайловку, там у нашего лейтенанта семья – родители, да жена с сыном. Только вчера немцев оттуда выбили, мы завтра дальше пойдём, а у него такая возможность есть с семьёй повидаться.
Ну и дальше уже лейтенанту, как старшему:
– Захватишь с собой ещё старшину Сойкина, пока там будешь со своими миловаться, он с шофёром на склад заедет, возьмёт кой-какого довольствия. Потом за тобой в деревню, и чтоб к 22.00 были в расположении части!
В общем, поехали мы. Лейтенант со мной в кабине, старшина в кузове. Ехать недолго, скоро и прибыли. Деревня небольшая, почти все дома целые – не успели немцы пожечь, не до того было, наши туда не заходили даже, те сами драпанули, как поняли, что дело швах. И полицаи за ними.
Мы к хате подъехали, наш лейтенант выскочил, а ему навстречу жена, да родители. И малец рядом орёт, признавать не хочет – он же батю никогда раньше не видал.
Тут мне старшина тихонько так и говорит:
– Давай, товарищ красноармеец, пока тут суд да дело, на склад смотаемся, им не до нас сейчас, а через пару часов вернёмся!
Так бы мы и сделали, но не дали нам никуда уехать, потащили за стол. Оказывается, немцев в деревне мало было, взвод – человек десять, да трое полицаев. Не зверствовали, побаивались – лес-то рядом, и кто там в лесу этом, поди знай. А местные там припасы прятали – муку, зерно, пару коров, немного свиней да кур.
Немцы в лес не совались, полицаи – тем более. Ну и сохранили провиант да живность, и решили своих как положено встречать, даже кабанчика вчера забили. Так что стол нам накрыли по высшему разряду: и яйца, и сало, и творог, и молоко. Соседи тащат, кто что может – как же, наши бойцы, родные, освободители!
А я смотрю на это всё, и чуть не плачу: у меня же полная утроба макарон этих, будь они неладны! Подумать только, ещё пару часов назад я ничего аппетитнее не предполагал, уплетал за милую душу, а тут вот они вкусности, на столе предо мной, только бери, да ешь! А я не могу! Чуть не плачу от такой несправедливости, а не могу! Ну что нам стоило на склад уехать, там часа бы три прошло, успели те макароны перевариться – ну, и в сортир потом сходить, делов-то. И тогда, пожалуйте к столу!
Да и перед хозяевами как неловко! Они же от всей души всё это выставили, хлопочут, вокруг нас такие девушки вьются, да с лаской, с улыбками. Старшина, гляжу, творог наворачивает, да хлеб с салом, а там уже и мясо жареное несут, а я сижу, как дурак, глаза выпучил, не знаю, что делать.
И тут слышу какие-то нехорошие звуки: шум мотора, крики, топот. Переглянулись со старшиной, вымахнули из-за стола, и бегом к выходу. Да так и не успели на улицу выскочить: дверь распахнулась, и в хату полезли немцы. Сбили с ног, отобрали оружие.
Тут заходит ихний офицер – холёный, гладкий, крупный. Нас подняли, держат, ему показывают. Тот удивляется, откуда, мол, в оставленной деревне «русиш зольдатен»? Что-то они там болботали, выясняли, видать, не напоролись ли на наши войска, нет ли здесь ещё кого? А тут и лейтенанта приводят: без ремня и фуражки, лицо растерянное.
Офицер посмотрел брезгливо, понял, что наших тут больше нет. А нас, видимо, за дезертиров принял. Махнул рукой на выход, сказал рослому фельдфебелю: «Эршиссен» – расстрелять, значит. И тут я понял, что всё, война для меня закончилась. Как и для нашего лейтенанта и старшины. Оружия нет, немцев десятка два, не меньше, у всех карабины, или даже автоматы. А я, не поверишь, об одном думаю: так и не успел всех этих яств на столе отведать! И так мне обидно стало, слов нет!
А тут, смотрю, эта рожа фашистская, боров-офицер, стол накрытый увидал, и в улыбке расплылся. Идёт к этому самому столу и радостно гогочет, своим на него показывает. Те тоже заулыбались, затарахтели по-своему. И я вдруг представил себе, как нас сейчас выведут за хату, расстреляют по-быстрому, и бегом назад, к столу. И будут жрать проклятые фашисты вот это всё, от них сбережённое, и с любовью для нас приготовленное! И такое вдруг во мне поднялось, что и не рассказать!
А фрицы чуть замешкались, никому отвлекаться неохота на расстрел русских швайнов, все поближе к столу придвигаются. Фельдфебель-то порядок быстро навёл, определил троих: ты, ты и ты шагом марш! Да пока он определял и командовал, пока все отвлеклись, и на еду смотрели, образовалась у меня та самая секунда, которая иногда в бою всё решает. Да и злость кипела нешуточная!
Они нас даже не связали, думали, что сейчас кончат по-быстрому, и всё. И сапоги не сняли, не успели. А я как раз три дня назад их подбил новенькими каблуками, с подковками. В общем, двинул этим сапогом ближайшего ганса в колено, а кулаком в харю. Автомат у него вырвал, и очередью, по фрицам. А сам не своим голосом ору всё, что знаю по-немецки: «Хальт! Хенде хох! Аллес цурюк, шнеллер!», а дальше по-русски, густым таким армейским матом!
Ну, и мои командиры не растерялись! Старшина, хоть и хозяйственник, лихо на самого фельдфебеля запрыгнул, и давай его душить. Тот автомат вскинул, да повернулся неловко от неожиданности, и в своих как пошёл палить! Ну, тут и началось: немчура в двери ломится, во двор, спасаться: своё же начальство по ним стреляет! Те, что снаружи остались, ничего не разберут, бегают, вопят, не понимают, что творится.
А уцелевшие выбежали из хаты, за ними мы со старшиной с автоматами, и давай их добивать. В общем, дым, грохот, но чувствуем, немцев много, сейчас они сообразят, что к чему, и нас покрошат, как капусту в борщ. И тут из хаты вылетает наш лейтенант, как был – без ремня и фуражки, но тоже с автоматом, и морда у него самая зверская.
