В случае с термином «бигаку» известна даже дата его создания. Это был 1880 год. Именно тогда возникла необходимость в переводе иностранной литературы с европейских языков на японский. Интересно, что развитие было таким быстрым, что уже через три года после появления термина «бигаку» самый главный университет в Японии — Университет Токио — открыл собственный курс эстетики. Именно тогда японских студентов впервые начали обучать этому направлению в философии. Уклон при этом приходился на Запад. В то же время собственную многовековую традицию японцы довольно долго оставляли в стороне. Только в начале ХХ века появились люди, которые смогли соединить европейскую и японскую эстетику.
Эстетические категории в японском искусстве
Одна из самых ранних эстетических категорий эпохи Хэйан — окаси. В то время этот термин имел значение «восхитительный» или «очаровательный». Сейчас, спустя многие сотни лет, слово «окаси» переводится как «смешной».
Чтобы получить представление о частоте употребления этого термина, достаточно будет сказать, что в произведении Сэй Сёнагон «Записки у изголовья» этот термин употребляется ровно четыреста шестьдесят шесть раз. Автор использовала его для описания таких сцен как прекрасный весенний рассвет, нераскрывшиеся почки ивы, стрекот насекомых осенью и в других случаях, когда необходимо было охарактеризовать утонченную красоту вещей или явлений.
Еще один термин — «фурю» — переводится как «вкус», «изящество». Это слово берет свое начало в Китае, где существовал термин «фэнлю», означавший «хорошие манеры». В Японию он пришел около VIII века и изначально использовался при описании изысканных вещей и манер.
В XII веке понимание категории фурю разделилось на два направления. С одной стороны, его использовали при описании народных исполнительских искусств. С другой стороны, говоря о фурю, подразумевали красоту ландшафтных садов, цветочных композиций и архитектуры. Наконец, в эпоху Эдо (1603–1868) фурю стал ассоциироваться с художественной литературой, известной как укиё-дзоси, и регулярно появляться в заголовках гравюр на дереве укиё-э.
Следующий термин «югэн» переводится как «таинственное», «сокровенное». Считается, что югэн нельзя постичь интеллектом. Изначально это был термин, который часто использовался в буддийском контексте. Чтобы понять эту скрытую, таинственную красоту, нужно пропустить ее через свою сущность.
Югэн предполагает состояние, которое остается за рамками вербального выражения. Известный японский драматург Дзэами Мотокиё (1363 — ок. 1443 гг.) писал: «Наблюдать, как солнце опускается за холм, покрытый цветами. Блуждать в огромном лесу, не думая о возвращении. Стоять на берегу и смотреть вслед лодке, которая исчезает за далекими островами. Созерцать полет диких гусей, замеченных и потерянных среди облаков. И тонкие тени бамбука на бамбуке».
Значение тайны, глубины, скоротечности и печали нашло особенно яркое выражение в драматургии XII–XV веков. Еще один пример — стихотворение, в котором содержится описание осенней луны, и читатель способен представить крик оленей, отсутствущий в тексте.
Термин «моно-но аварэ» характерен в первую очередь для литературы периода Хэйан. Моно-но аварэ можно перевести как «печальное очарование вещей». Это глубокая, чуткая оценка эфемерности жизни, красоты природы, понимание, что жизнь очень скоротечна и имеет оттенок печали. Читая японскую литературу периода Хэйан, моно-но аварэ можно найти почти в каждом предложении, в особенности в дневниковом жанре. Это чувство иногда может сопровождаться восхищением и радостью, но при этом человек продолжает помнить, что жизнь скоротечна. Например, цветение сакуры прекрасно, но человек, который любуется деревьями в цвету, знает, что вскоре эти лепестки непременно облетят. Это можно назвать квинтэссенцией понятия «моно-но аварэ».
Так, Сэй-Сёнагон в своей книге «Записки у изголовья» пишет: «Наступил рассвет двадцать седьмого дня девятой луны. Ты ещё ведёшь тихий разговор, и вдруг из-за гребня гор выплывает месяц, тонкий и бледный… Не поймёшь, то ли есть он, то ли нет его. Сколько в этом печальной красоты! Как волнует сердце лунный свет, когда он скупо сочится сквозь щели в кровле ветхой хижины!» В другом месте «Записок у изголовья» читаем: «Мне нравится, если дом, где женщина живёт в одиночестве, имеет ветхий заброшенный вид. Пусть обвалится ограда. Пусть водяные травы заглушат пруд, сад зарастёт полынью, а сквозь песок на дорожках пробьются зеленые стебли… Сколько в этом печали и сколько красоты! Мне претит дом, где одинокая женщина с видом опытной хозяйки хлопочет о том, чтобы всё починить и подправить, где ограда крепка и ворота на запоре».
Две оставшиеся эстетические категории — это ваби и саби.
Ваби подразумевает непритязательную простоту, естественность, грубоватость, асимметричность, незавершенность. Эта концепция появилась уже после эпохи Хэйан, примерно в XII–XIV веках, но основное развитие получила в XVI веке с ростом интереса к чайной церемонии.
Чайная церемония имеет собственную философию, в которой понятие «ваби» играет большую роль. Обычно понятие «ваби» объединяют с «саби». Саби подразумевает налет старины, одиночество, состояние спокойствия и даже старости. В сочетании с ваби это представляет собой идеал чайной церемонии.
Пример сочетания ваби и саби — утварь для чайной церемонии, когда неровные чашки, кажется, все еще хранят отпечатки пальцев мастера.
Японская письменность
Перейдем к японской письменности и посмотрим, как выглядели самые первые тексты, ввезенные в Японию. Это были тексты на китайском языке, написанные китайскими иероглифами.
Исследования подтверждают, что писать и читать в Японии стали только в начале V века. Другими словами, до этого времени письменность в стране просто отсутствовала.
Сначала в Японию были импортированы китайские иероглифы. И пока в стране не изобрели японскую слоговую азбуку — кану — письмо и чтение в Японии практиковалось только на китайском языке.
До сих пор ведутся споры о том, от какого изображения или пиктограммы произошел тот или иной иероглиф. Существует версия, что изначально человек представлял, например, глаз, и на основании этого визуального представления создавал некий рисунок. Это изображение в конечном счете становилось иероглифом. Запоминать иероглифы на основании пиктограмм очень сложно. Конечно, можно помочь себе, создав некие мнемонические правила для заучивания иероглифов, но для многих такие действия скорее усложняют запоминание.
Легко ли было японцам импортировать китайскую письменность для передачи собственного языка? Отнюдь. Дело в том, что в древнем китайском языке каждое слово состояло всего лишь из одного слога, и этот слог был представлен иероглифом. Другими словами, китайский язык являл собой логографическое письмо, где каждый иероглиф имел смысл, и важно было не его звучание, а смысловая нагрузка иероглифа и его визуальное отображение. Но в течение столетий в Китае появлялись все более и более сложные слова, состоявшие из нескольких иероглифов. В случае с Японией ситуация оказалась еще более запутанной.
