Наконец лицо Щербины стало розоветь, он заговорил, сумел проглотить таблетки. А помощник в это время вместе с командиром самолета безуспешно пытался дозвониться до Москвы. Як-40 еще не вошел в зону так называемой радиовидимости, а это на той высоте, на какой находился самолет, составляло примерно 120 километров.
К счастью, за эти полчаса полета состояние Щербины оставалось стабильным, и вскоре Мотовилову удалось связаться с Чазовым, министром здравоохранения СССР. После короткого разговора Израэля с Чазовым стало ясно, что это инфаркт, но никто из присутствующих, разумеется, не произнес этого слова.
Когда самолет приземлился во Внукове, прямо на летном поле его ожидал Евгений Иванович Чазов и правительственный ЗИЛ модификации «реанимационная». Бориса Евдокимовича увезли в больницу на Мичуринском проспекте.
— И сегодня я убежден, что отменное здоровье Щербины было подорвано именно в Чернобыле, где он получил не менее 800—1000 бэр (биологический эквивалент рентгена) радиоактивного облучения, — рассказывает Б. Мотовилов. — Убежденность моя не умозрительна: мне досталась доза в 55 бэр, но я значительно реже шефа бывал на разрушенном блоке, поскольку он определил мое место в основном у телефона — для связи с Москвой, Киевом и т. д. Сам же он нисколько не считался с тем, какую опасность таит в себе радиационное облучение.
После отъезда Щербины из Чернобыля оперативную группу Правительственной комиссии возглавил В. С. Возняк. Рабочий день продолжался с 8 утра до 8 вечера. Каждый день в 18 часов проводилось оперативное совещание с участием руководителей всех занятых на работах подразделений, руководства объединения «Комбинат» и дирекции ЧАЭС. Каждое утро в 9 часов по ВЧ-связи Возняк докладывал обстановку Борису Евдокимовичу.
— Особенностью его стиля и методов работы была нацеленность на практику, на конкретику, на обязательное достижение поставленных задач, получение конкретных результатов, — рассказал В. С. Возняк. — Отсюда его дотошность, иногда превосходящая, по моему мнению, разумные управленческие пределы для руководителя такого высокого ранга. Бывало так, что он перепроверял полученную от меня информацию у директора Чернобыльской АЭС М. П. Уманца или генерального директора объединения «Комбинат» Е. И. Игнатенко. Вначале это меня обижало. Потом я понял, что дело здесь не в недоверии, а в желании сопоставить различные точки зрения для принятия оптимального решения.
В работе не жалел себя, работал с максимальной нагрузкой, очень интенсивно. Как-то еще до работы в Чернобыле в минуту откровения он высказал мысль: «Я для себя понял: чтобы долго жить, надо мало есть, мало спать и много работать».
С такой меркой он подходил и к своим подчиненным. Работать с ним было трудно, конечно, с обыденной точки зрения. Скрашивало обстановку одно важное обстоятельство: с ним все получалось, выполнялись поставленные задачи, росли и набирались опыта люди, занимая более высокие должности, получая премии и награды.
В деятельности по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС Щербина мог принимать смелые и неординарные решения. Он никогда не требовал многочисленных бюрократических согласований, которые, как правило, занимали много времени, размывали ответственность конкретных должностных лиц, зачастую делались только ради подстраховки.
— Я не припомню случая, чтобы решение по обсуждаемому вопросу не принималось из-за отсутствия чьей-то подписи, переносилось или откладывалось без серьезных причин, — продолжал В. С. Возняк. — Иногда, правда, решение принималось прямо противоположное тому, которое вносилось тем или иным министерством, ведомством либо другими организациями, и это вызывало неудовольствие самого высокого начальства.
Многие руководители в тот период отмечали в частных беседах, что если бы в народном хозяйстве, во всех его сферах так принимались и реализовывались хозяйственные решения, как они осуществлялись Правительственной комиссией, то экономические результаты были бы намного весомее.
Корень от падучей
Видимо, надо напомнить: в то время рядовому советскому человеку не полагалось знать о ЧП в своей стране. Чрезвычайные происшествия, техногенные катастрофы, аварии случались только в капиталистическом мире. Уполномоченные Главлита, советской цензуры, регулярно проводили в редакциях инструктаж, о чем писать можно, о чем — нельзя. Влажные полосы завтрашних газет курьеры «Комсомолки», «Правды», «Известий», «Труда» — всех центральных и местных газет — несли цензорам. Полоса шла в печать только со штампом уполномоченного Главлита. Точно также визировалось слово радиожурналиста, репортера ТВ… Система контроля была абсолютной. Первую группу журналистов центральных газет перед отправкой в Чернобыль инструктировал лично секретарь ЦК КПСС Александр Николаевич Яковлев. Советовал журналистам не раздувать панику, больше писать о том, что делается для спасения людей, как вся страна помогает Чернобылю…
В полный голос о Чернобыле заговорили не скоро. Но и тогда некоторые пытались докопаться до истины. По всей стране останавливались стройки АЭС. «Правда», главная газета страны, командировала в Чернобыль Владимира Губарева, редактора по отделу науки, писателя, драматурга. В репортажах для газеты он писал о том, что по тому времени было дозволено. О подвиге пожарных и вертолетчиков. Об эвакуации Припяти. О том, как радушно встречают переселенцев по новым адресам, помогают устроиться… Это было правдой, но не всей. А всю правду Владимир Губарев, журналист принципиальный и мужественный, попытался высказать в пьесе «Саркофаг». «Правда» летом 1986 года напечатала большой отрывок из этой пьесы. Эту полосу под свою ответственность поставил в номер главный редактор «Правды» Виктор Афанасьев. Полностью «Саркофаг» вышел в сентябрьском номере журнала «Знамя». Пьеса Губарева стала таким же значимым событием общественно-политической жизни страны, как в сорок втором, горьком и страшном, пьеса Александра Корнейчука «Фронт». Но «Фронту» дал напутствие Сталин, а «Саркофагу» — автор. Да, известный в Союзе журналист, редактор «Правды» по отделу науки, писатель и драматург… Но как он смеет? Что позволяет? И покатилась «телега» в Совет Министров СССР. Николай Иванович Рыжков поручил разобраться с жалобой Щербине. Приведем докладную записку Бориса Евдокимовича, адресованную Председателю Совмина:
«По Вашему поручению Правительственная комиссия по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС рассмотрела заключение ведущих советских специалистов в области лечения радиационных поражений докторов медицинских наук, профессоров Гуськовой А. К. и Григорьева Ю. Г. по пьесе В. Губарева “Саркофаг”, опубликованной в журнале “Знамя” № 9 за 1986 год, а также некоторые другие вопросы, поставленные в этой пьесе.
В кратком предисловии автор сообщает, что эта пьеса по существу является его отчетом по командировке на Чернобыльскую АЭС в мае с. г., то есть сразу же после аварии на четвертом энергоблоке станции, происшедшей 26 апреля 1986 г. Это обстоятельство обязывает автора следовать в основном реальности случившегося.
Однако при прочтении пьесы складывается впечатление, что автор вместо объективного изложения событий преследовал прежде всего одну цель — отразить сенсационность, необычность происшедшего. По-видимому, в стремлении поскорее опубликовать художественное произведение на тему об аварии в Чернобыле автор не позаботился о совершенно необходимом — не проконсультировался со специалистами — физиками, конструкторами, врачами, работниками соответствующих министерств. Отсюда целый ряд незрелых, недостаточно осмысленных, торопливых суждений и выводов. Ряд персонажей пьесы — Бессмертный (Кролик) с его по меньшей мере странной историей, Велосипедист — вор с уголовным прошлым, тетя Клава, генерал милиции — надуманные, нежизненные образы, плод фантазии автора, не имеющей ничего общего с реальной жизнью. Вместе с тем через диалоги и суждения этих персонажей трансформируется общее представление о происшедших событиях, делаются необъективные, искаженные выводы и оценки.
