Говорят слово «Душанбе» с таджикского переводится как «понедельник». Я прилетел в Душанбе в понедельник, аккурат на свой день рождения — 3 ноября восьмидесятого года. В тот день нас было трое — экипаж вертолета Ми-8: командир — Анатолий Помыткин, штурман — Александр Суханов, и я — борттехник. В Таджикистан мой экипаж перевели с Дальнего Востока. До того мы служили в Южно-Сахалинске. Служба была интересная, летали много, но как любому профессионалу, нам хотелось большего. Потому как только представилась возможность перевестись в Таджикистан мы пошли на это, хотя прекрасно были осведомлены, что придется участвовать в разгоравшейся афганской войне.
Борттехник Ми-8 капитан Вячеслав Зиновьев (в центре) в составе экипажа
Наш экипаж оказался одним из первых в составе авиаподразделения, позже ставшим известным душанбинским авиаполком. Но в восьмидесятом никакого полка еще не было — было только звено от Марыйского авиаполка. Поначалу им командовал майор Юрий Мирошниченко, а затем майор Виктор Лазарев. Там было несколько вертолетов и два самолета. Небольшой сплоченный коллектив. Лишь позже, на моих глазах появилась эскадрилья, а затем уже возник полк. Менялись и командиры. В 1982 году была создана отдельная эскадрилья, с Небит-Дага к нам был переведен майор Шагалеев, в будущем — Герой Советского Союза. Позже его сменил подполковник Владимир Мусаев.
Людей поначалу было мало, но это был настолько сплоченный коллектив! Нагрузки на каждого были большие, свободного времени почти не оставалось. У нас даже не проводили обязательные в ту пору политинформации, с призывами к исполнению интернационального долга. Но и без этого ответственность и моральный дух каждого представителя звена был очень высок. Все осознавали, насколько важную работу мы тогда делали. Служба была интересная. Регламентные работы проходили в гражданском аэропорту Душанбе, на «аэрофлотовской» базе. Базировались там же — в гражданском аэропорту, где в конце полосы пограничникам была выделена стоянка.
Вертолеты звена обеспечивали охрану границы не только на линии границы, но и в глубине Афганистана, где вовсю шла война. Машины то и дело уходили на боевые операции. Для нас, вновь прибывших, это было удивительно. На Сахалине основными задачами было снабжение застав, патрулирование прибрежной акватории на предмет обнаружения браконьеров, словом, мирная работа. А тут прилетаем, и словно оказываемся в другом измерении. В тебя стреляют, ты сам стреляешь в ответ. Приземляешься на площадке в том же Московском отряде или Пянджском, а рядом с ней лежат бомбы в укупорке, ящики со снарядами и патронами. По всей стране мирная жизнь, а здесь реальная война.
В 80-м году боевые действия шли по нарастающей. Пограничникам «нарезали» зону ответственности до 300 километров вглубь Афганистана. Экипажи звена периодически летали дежурить на площадках Московского и Пянджского погранотрядов. Такие командировки обычно длились по двадцать-тридцать дней, в зависимости от сложности проводившейся операции. Иногда дежурили и на более близких к границе площадках, например на «Иоле», недалеко от Куфабского ущелья. Позже появилась точка в Шуроабаде, там был небольшой аэродром для Ан-2. Когда шла операция в Куфабском ущелье действовали оттуда. Жили во время дежурств на «точках» в полевых условиях, в палатках.
Нас, новичков, довольно долго не привлекали к боевым операциям, сначала мы должны были пройти всестороннее обучение, врасти в обстановку. Мой первый боевой вылет состоялся только в марте 1981 года. В тот момент вертолеты нашего звена работали на участке Пянджского отряда. Операция по высадке десанта проводилась в районе Янги-Калы. До Пянджа предстояло ехать на машине, так как все вертолеты были в деле. Хорошо помню тот день. Мы с Помыткиным и Сухановым ехали на «санитарке». По прибытии получили машину и в тот же день совершили первый боевой вылет — доставили на ту сторону груз.
А 13 марта началась основная фаза операции. Наш экипаж погрузил на борт вертолета десант, и мы направились за «черту», как мы называли линию Государственной границы. Шли в сторону Московского отряда через перевал. Когда уже прошли через перевал, начали снижение, неожиданно машину начало дико трясти. Оказалось, у вертолета произошел отрыв хвостового винта. Машина стала падать с высоты шестисот метров. Вертолет совершил три оборота вокруг собственной оси и упал на правый борт. Основной удар пришелся в кабину экипажа.
Говорят, в такие моменты проносится перед глазами вся жизнь. Со мной ничего такого не происходило, думал только о том, что я должен сделать как борттехник. После падения я успел перекрыть топливные краны, предотвратил подачу топлива, чтобы двигатели не загорелись. Запомнилась только дикая тряска — такая, что показаний приборов не было видно! Все сливалось перед глазами. Тряска была раз в десять сильнее, чем при штатной посадке.
Упали на афганском берегу, где-то на стыке Пянджского и Московского отрядов. Пострадали экипаж, подполковник-разведчик, лейтенант-разведчик и еще два солдата. У всех троих членов экипажа был компрессионный перелом позвоночника. Кроме того штурман получил перелом ноги, ему же осколком блистера разрезало шею, примерно на пять сантиметров (штурман позже выздоровел, но ему пришлось долгое время питаться через трубочку). Почти сразу после падения нашей машины, рядом сели четыре вертолета, экипажи которых оказали нам помощь. Тех, кто пострадал тяжело, загрузили в один вертолет и отправили на наш берег, а тех, кто легко, или вообще не пострадал — в остальные машины, и на десантирование.
Позже я узнал, что это был второй случай в Союзе, когда отрыв у вертолета хвостового винта был квалифицирован не как «катастрофа», а всего лишь, как «авария», то есть — без человеческих жертв. Кстати, после нашего случая была переписана инструкция для экипажей вертолетов Ми-8. Если прежде при отрыве хвостового винта экипаж был обязан покинуть машину, то после нашего случая был разработан ряд рекомендаций — что делать для минимизации последствий. Наши действия были подробно разобраны и признаны верными, а я еще раз убедился, что подобные инструкции действительно пишутся кровью, в самом прямом смысле.
Мы, с Помыткиным и Сухановым, загремели в госпиталь. Лежали два месяца. Нас хотели списать, но мы уговорили врачей оставить нас на службе и позволить летать. Затем экипажу дали месяц отпуска по ранению — наши травмы по приказу были квалифицированы как тяжелые ранения. В госпитале нас навестил тогдашний командующий авиацией пограничных войск Николай Алексеевич Рохлов. Спросил — какие пожелания. Мы сказали:
— Желание одно — поскорее подняться в воздух. Вот только из-за трещин в позвоночниках, врачи нас наверняка комиссуют.
Николай Алексеевич тогда ответил:
— С врачами я вам не помогу. Но если сумеете с ними сами разобраться, возвращение на летную работу гарантирую.
Врачей мы сумели обмануть, скрыли свои реальные травмы. Хотя, подзреваю, они прекрасно все понимали. А еще через месяц всем экипажем вышли на службу. Так до конца службы и летали этими с травмами. Причем Помыткин продержался в небе дольше всех, уволился в середине девяностых. Сейчас живет под Одессой.
