– Ты же шутишь, да?
Я покачала головой:
– Тут реально все плохо. Хуже, чем наверху.
– Хуже?
– Хуже, – подтвердила я. – И становится еще хуже.
– Продолжай, – сказал он и уточнил: – Свою историю.
– Но она такая скучная.
– Я хочу ее услышать, – настоял он.
– Отлично. Потом не говори, что я тебя не предупреждала.
Я вытерла руки о джинсы, когда мы сошли с последней ступеньки, и нажала на выключатель настенных бра. Удивительно, но два из них еще работали.
– Ты говорила об отмазках, – напомнил Джей, казалось, проявляя больше интереса ко мне, чем к мусорному хаосу в прихожей.
– Ладно. Ну, когда моя мать перестала выходить из дома, мне пришлось выдумывать различные причины, почему она не может посещать родительские собрания, встречи матерей или завтраки матерей и дочерей. Я подделывала ответ-согласие, а потом в день события отправляла текст с извинением или электронное письмо от ее имени, сообщая, что она больна, уехала в неожиданную командировку, что ее срочно вызвали к родственникам в Нью-Йорк, что она упала с лестницы и повредила лодыжку. Боже, вся эта ложь!
Я коллекционировала вранье и отмазки, как моя мать копила хлам.
– Неудивительно, что у тебя так хорошо получается хранить секреты и прятать себя настоящую.
– Да я мастер, йоу! – Пришло время для юмора – слишком велико было напряжение.
Джей грустно улыбнулся мне и убрал выбившуюся прядь волос мне за ухо:
– И в отражении тоже.
– В отражении?
– Да, в отражении. В отклонении вопросов и близости. В избегании интимности. Это словно, – он провел пальцами по волосам, очевидно, подбирая правильные слова, – словно ты окружила себя таким толстым и крепким защитным барьером, что люди просто отскакивают от тебя рикошетом.
– Это уже бред какой-то. – Я схватила сломанный зонтик с выцветшей красной тканью, свисающей с его выпирающих спиц, и рассекла западню из паутины. – Посмотри на нас, мы словно Тарзан и Джейн пробираемся через лианы. Здесь внизу прямо джунгли.
– Ну, сейчас уже ты несешь бред, – обвинил он меня.
Виновата, признаю.
Я чувствовала, как моя фальшивая улыбка блекнет, а плечи ссутуливаются, признавая поражение.
– Гостиная, – вздохнула я, выкинув зонтик.
Комната на четыре фута высоты была наполнена вещами, обещавшими нормальную семейную жизнь, но не сдержавшими свое обещание: древняя елка, все еще украшенная мишурой и игрушками; стеллажи видеокассет в расслаивающихся коробках; сад из мумифицированных горшечных растений на каминной полке; грязные, выцветшие на солнце занавески, сползающие с карнизов; колесо велосипеда, застрявшее между опрокинутыми торшерами. И никогда не использовавшиеся вещи: покосившаяся стопка старых настольных игр, в которые я не помню, чтобы кто-нибудь из нас играл; комплект инструментов для уборки – веник, швабра, метелка для пыли, все еще запечатанный в пленку; коробки с мебелью из Ikea, которую никто не распаковал и не собрал.
Наш дом был полон вещей, которые могли или должны были нам пригодиться когда-нибудь и для чего-нибудь.
Джей повернулся спиной к нагромождению безумия в гостиной и сфокусировал свое внимание на мне.
– Мне кажется, что вы с мамой во многом похожи, – сказал он.
– Что?
Я не хотела быть похожей на свою мать. Ни в чем. Никаким образом. Это было одной из причин, почему я содержала свою комнату в таком безупречном порядке. В моих ночных кошмарах регулярно проигрывался фильм ужасов, в котором я позволяла себе купить одну незначительную вещь, повесить картину или оставить книгу после прочтения, и семена хаоса начинали преумножать себя, доверху заполняя мою комнату. И я оказывалась в ловушке.
– Я похожа на маму? – переспросила я. – Ты имеешь в виду, что мы обе просто уроды?
– Ты не урод, ты богиня, – Джей приподнял мой подбородок пальцем.
Он считал меня богиней. Я спрятала это слово в глубину своего сердца, где оно могло остаться сияюще чистым и красивым.
– А твоя мама… больна.
– Знаешь, как говорят про барахольщиков, накапливающих журналы? Что у них куча проблемных статей
[88].
Он закатил глаза:
– Я не психотерапевт, но мне кажется, что вы с мамой обе пытаетесь держать людей на расстоянии. Она использует хлам. Никто не будет регулярно наведываться в такой дом, так ведь? И она никогда не общается с людьми из внешнего мира, потому что застряла внутри – как называется это состояние?
– Агорафобия.
– Ага. А ты держишь мир на расстоянии вытянутой руки с помощью своих секретов и продвинутых навыков избегания. Я видел, как ты прячешься за своим юмором. Мне даже кажется, что ты прячешься за своим ростом.
– Что? – Да как это вообще возможно? – Мне кажется, мой рост делает меня противоположностью тому, что называется невидимостью, Джей.
– А мне кажется, что тебе, возможно, втайне нравится, что все люди видят в тебе. Это как, я не знаю, возможно, ты предпочитаешь, чтобы они фокусировались на росте, а не пытались заглянуть чуть глубже.
Умный мальчик.
– Я имею в виду, – продолжил он, – я считаю, что вы с мамой обе защищаете себя от одного и того же.
– От бригады уборщиков? От людей в белых халатах?
Он не улыбнулся. Только нахмурился и выдул воздух губами:
– Мне кажется, вы боитесь быть отвергнутыми. И брошенными.
Вау. А вот это было ударом под дых.
– Эй, я могу ошибаться, я не психолог, но я думаю, что ты боишься полюбить и снова потерять. А если ты ни с кем не сближаешься, нет риска испытать боль, потеряв кого-то, как ты потеряла Итана и своего отца.
По моим щекам теперь катились слезы. Я уже подняла руку, чтобы стереть их, но ладони были грязными, а рубашка была покрыта пылью и паутиной. Джей подошел ко мне, приподнял свою толстовку и вытер мое лицо изнаночной стороной.
– Спасибо, доктор Фрейд, – сказала я, пытаясь изобразить губами что-то, подобное улыбке.
На этот раз он позволил мне уклониться от эмоций.
– Ты обещала мне тур по всему особняку, так что я не буду считать свое путешествие завершенным, пока не увижу кухню.
– Ладно. Надеюсь, у тебя крепкий желудок.
39
Осторожно двигаясь в тусклом свете, мы с Джеем проложили себе путь по лабиринту старой мебели и газетных стопок, мимо сломанной гладильной доски, мимо одежды и сумок, высовывающихся, словно грибы, из чемоданов со сломанными молниями, и направились к тому, что осталось от кухни.
