– Иди сюда, – поманил он ее в нишу в глубине гостиной и показал на диванчик, обитый коричневым вельветом с белой окантовкой, – присядь.
Калла узнала телевизор – тот самый, из воскресных рекламных листков, красовавшийся в витрине «Уонамейкера». Он назывался «Филко» и представлял собой квадратный экранчик молочно-зеленого стекла, помещенный в ореховую тумбу. По обе стороны экрана находились две панели, обтянутые золотисто-коричневой сетчатой тканью. Длинный тонкий серебряный стерженек, напоминающий дирижерскую палочку, торчал под углом к телевизору, нацеливаясь прямо на входную дверь.
– Это антенна. Ее приходится настраивать, чтобы улучшить картинку. – Он указал на панели: – А это колонки для звука.
– Он совсем как мебель.
Калла обхватила колени руками и подалась вперед, а Фрэнк сел на пол и открыл небольшую панель с тремя дисками, кнопкой «вкл. – выкл.», кнопкой контраста и кнопкой яркости с нарисованной стрелкой.
– Эти кнопки контролируют качество изображения.
– Так чего мы ждем? Давай, развлекай меня, – подзадорила Калла, и Фрэнк включил телевизор.
По экрану побежали черно-белые полосы. Они расширялись, вибрировали, а потом превращались в зигзаги, похожие на узор на свитере.
– Погоди, сейчас появится.
В считаные секунды на экране возникла движущаяся картинка – машина, едущая по пустой сельской дороге.
– Это коммерческий канал, реклама перед шоу. А за то, что ты это видишь, платит Форд.
– Зачем?
Фрэнк пожал плечами:
– Вот так люди посмотрят-посмотрят да и купят машину.
– Просто возьмут и купят?
– А почему бы и нет? Покупают же, увидев машины на плакатах или в журналах?
Калла смотрела на Гертруду Берг
[49], возникшую на экране. Актриса выглядывала в окно и кричала кому-то на воображаемой улице, как в театре. Послышался смех публики. Но самой публики не было видно. Калла замерла, будто под гипнозом.
– Вот что такое телевидение, – сказал Фрэнк, не сводя глаз с экрана.
– Как они это делают?
– От камеры в телестудии изображение передается на пульт, а оттуда по проводам – куда угодно.
– Как электричество?
– Вроде того. Для передачи изображения нужна электронно-лучевая трубка, которая находится внутри каждого такого телевизора. Человек, который мне его продал, показывал, как телевизор изнутри устроен. Я глазам своим не верил.
– А радио? Что будет с ним?
– Да кого это волнует? – пожал плечами Фрэнк.
Калла отстранилась и смотрела на экран. Изображение не было гладким, как на кинолентах, не поражало буйством цвета, как богатая голливудская продукция, стоившая в кинотеатрах четвертак, но оно было здесь, у Фрэнка дома, – вот в чем новинка. Черно-белое изображение напомнило Калле фотографию: освещение располагалось таким образом, что актеры то ныряли в тень, то выскакивали на поверхность, как марионетки, в них было мало кинематографического, они скорее напоминали фотокарточки Мана Рэя
[50].
– Ну как тебе?
– Даже не знаю, что и думать. Все движется слишком быстро.
Ники припарковался на улице в трех кварталах от епископальной церкви Святой Троицы в Эмблере. На площадке у входа яблоку негде упасть, улица напротив похоронного бюро Мэттьюсов была перекрыта. Такими сочными красками сияло то майское утро, что Ники казалось, будто он очутился внутри живописного полотна Тьеполо
[51]. Над головой сверкало бирюзовое небо. Мандарин солнца покоился на подушках из коралловых облаков. Ники миновал куст азалии, взорвавшийся лиловыми соцветиями, и клумбы с желтыми тюльпанами и фиолетовыми ирисами. Он шел сквозь всю эту палитру и был в своем трауре похож на чернильный мазок. Ники подтянул узел галстука. Ноги, обутые в черные кожаные туфли, сами внесли его на лестницу и в вестибюль церкви.
Хорошо одетая женщина в перчатках и двухцветных туфлях – парадной обуви, принятой у протестантских прихожан, – дала ему программку, на титульной странице было напечатано:
ГЭРИ БИГЕЛОУ ЭЛЛИСОН
(1903–1949)
Распорядитель повел было Ники вдоль рядов, но Ники остановился, предпочитая сесть поближе к выходу, чтобы места на передних рядах заняли родственники и те, кто был знаком с покойным, работал с ним, любил его. Ники же был лишь его шофером в тот роковой день. И всё.
Сев на скамейку, Ники посмотрел вперед и с удивлением увидел у алтаря гроб, покрытый простым покрывалом из глянцевых зеленых листьев местного лавра, который только собирался зацветать. Ники никогда прежде не присутствовал на похоронах за пределами своей церкви, так что все для него было внове.
Церковь была полна, но не до отказа. Скорбящие оделись в легкие ткани сумрачных тонов – простой шелк, тонкая летняя шерсть. На дамах строгие шляпки и короткие перчатки. Они сидели на белых сосновых скамейках, лицом к витражному окну с изображением Иисуса, преклонившего колена в саду Гефсиманском. Боковые окна из незатейливого рифленого стекла; алтарь без изыска и кафедра, покрытая белым ритуальным покрывалом. Витраж с изображением Иисуса оказался единственным украшением этой церкви.
Поначалу аскетическое убранство храма изумило Ники, ожидавшего увидеть в таком обеспеченном районе сверкающую медь и блестящий хрусталь. Где же рука Микеланджело, пусть и в виде копии? Где дух Бернини или хотя бы его имитация? Где гений Леонардо, пусть даже в виде уменьшенного слепка со скульптуры? Аромат белых лилий – лилий Мадонны витал в воздухе, но в нем не хватало ладана Святой Римской церкви, не хватало аромата восковых свечей, оплывающих на подносах.
Ники приучили молиться в живописной роскоши. К этому он привык, это предоставляла ему его вера в обмен на пожизненную преданность. Молясь о спасении, Ники воображал себе величественное Возрождение во всем богатстве масляных красок, золотых листьев, мрамора с серебряными прожилками, ждущее по ту сторону. А вид этой церкви сулил его протестантским братьям во Христе лишь гладкую скамью да масляный светильник в обещанной им версии дома Отца Его, где обителей много, когда достигнут они райских врат.
