Здесь невероятно людно, им ни за что не сесть. Но вскоре после того как Ворон входит в зал, с полдюжины ребят в углу внезапно вскакивают на ноги и врассыпную бросаются от стола, с запозданием прихватив сигареты и напитки. Ворон толкает И.В. перед собой, будто она фигура на носу его каяка, и куда бы они ни шли, везде перед ними расчищает дорогу почти осязаемое силовое поле Ворона.
Нагнувшись, Ворон заглядывает под стол, перевернув стул, осматривает сиденье – никогда нельзя забывать о бомбах на стуле, – задвигает стул в самый угол, где сходятся две стены, и садится. Потом жестом предлагает И.В. сделать то же самое, и она садится – спиной к залу. Так ей видно лицо Ворона, освещаемое только случайными бликами света, пропущенными через толпу, от зеркального шара над эротическими танцовщицами и сочащейся из телевизора пурпурно-зеленой дымкой, которую прорезают случайные вспышки, когда волк по ошибке глотает очередную водородную бомбу или его – вот незадача! – снова поливают из огнемета.
Немедленно появляется официантка. Ворон снисходит до того, чтобы прореветь И.В. что-то через стол. Она его не слышит, но он, наверное, спрашивает, что она будет есть.
– Чизбургер! – кричит она в ответ. Ворон со смехом качает головой:
– Ты что, видела тут коров?
– Что угодно, только не рыбу! – орет она.
Ворон что-то объясняет официантке на разновидности таксилингвы.
– Я заказал тебе кальмара, – ревет он. – Это такой моллюск.
Великолепно. Ворон – последний истинный джентльмен.
Дальше они с час перекрикиваются, поддерживая разговор. По большей части кричит Ворон. И.В. только слушает, улыбается и кивает. Хотелось бы надеяться, что он не говорит чего-то вроде: «Мне нравится по-настоящему бурный секс с насилием».
Впрочем, на ее взгляд, он говорит вообще не о сексе. Он говорит о политике. Она выслушивает отрывочную историю алеутского народа: кусочек тут, кусочек там, когда Ворон не заталкивает в рот кальмара и музыка не слишком громкая.
– Русские нам жизнь испоганили… смертность от оспы девяносто процентов… работали как рабы, охотясь на тюленей… глупость Сьюарда… Сраные япошки забрали моего отца в двадцать два года, сослали в лагерь для перемещенных лиц на… А потом по нам шандарахнули ядерной бомбой американцы. Можешь в такое поверить? – спрашивает Ворон. В музыке временное затишье, и внезапно до нее доносятся полные фразы. – Японцы твердят: они единственные, кого разбомбили. Но у каждой ядерной державы была своя группа аборигенов, на чьей территории они испытывали ядерные боеголовки. В Америке они сбрасывали бомбы на алеутов. Амчитка. По моему отцу, – с гордой улыбкой продолжает Ворон, – вмазали дважды: первый раз в Нагасаки, он тогда ослеп, а второй раз в семьдесят втором, когда американцы сбросили ядерную бомбу на нашу родину.
«Класс! – думает И.В. – Выходит, мой новый парень – мутант. Что ж, это кое-что объясняет».
– Я родился несколько месяцев спустя, – продолжает Ворон, чтобы уж окончательно расставить все точки над i.
– А как ты связался с этими правосами?
– Порвал с нашими традициями и в конце концов оказался в Солдотне, работал там на буровых, – говорит Ворон так, будто И.В. полагается знать, где, собственно, эта Солдотна. – Вот там-то я запил, оттуда у меня и вот это. – Он указывает на татуировку у себя на лбу. – Там же я научился заниматься любовью с женщиной – это единственное, что я умею лучше, чем охотиться с гарпуном.
И.В. не может не думать, что трахаться и гарпунить в сознании Ворона – сходные виды деятельности. Но каким бы неотесанным он ни был, она ничего не может поделать с тем, что в его присутствии ее слишком уж разбирает.
– Работал и на рыболовецких судах, подрабатывал на стороне. Мы бывало возвращались с сорокавосьмичасового открытия сезона на палтуса – это было еще в те дни, когда имелись ограничения по рыбной ловле, – натягивали спаскомбинезоны, распихивали по карманам пиво и прыгали в воду, а там просто дрейфовали и пили всю ночь напролет. Однажды я напился так, что попросту отрубился. Очнулся на следующий день или пару дней спустя, уже даже не помню. И оказалось, я плаваю в своем скафандре посреди залива Кука – совсем один. Остальные ребята с моего корабля просто-напросто обо мне забыли.
«Надо же, как удобно», – думает И.В.
– Дрейфовал так пару дней. Очень хотелось пить. В конце концов меня выбросило на берег на Кодьяке. К тому времени у меня уже была белая горячка и еще много чего другого. Но меня вымыло возле русской православной церкви, они нашли меня, взяли к себе, привели в порядок. Вот тогда я и понял, что западная, американская жизнь едва меня не прикончила.
«Ну вот, сейчас будет проповедь».
– И я понял, что выжить нам поможет только вера, только желание жить простой жизнью. Никакого спиртного. Никакого телевизора. Никакой дряни.
– А что ты тут делаешь?
К столу подходит официант. Глаза у него расширены от страха, движения нерешительные. Он идет не принять заказ, он идет, чтобы передать дурные вести.
– Прошу прощения, сэр. Вас спрашивают по радио.
– Кто это? – рычит Ворон.
Официант только оглядывается, будто даже произнести на людях это боится.
– Это очень важно, – только и говорит он.
С тяжелым вздохом Ворон запихивает в рот последний кусок моллюска. Потом встает, и не успевает еще И.В. хоть как-то среагировать, целует ее в щеку.
– Милая, на меня работка свалилась или вроде того. Подожди меня здесь, ладно?
– Здесь?!!
– Никто тут тебя не тронет, – говорит Ворон в равной степени официанту, и залу, и И.В.
51
Издалека Плот кажется жутковато веселым. Десяток прожекторов и как минимум столько же лазеров, установленных на высоченных судовых надстройках «Интерпрайза», гуляют по облакам, будто на голливудской премьере. Вблизи Плот уже не такой яркий и четкий. От огромного скопления лодок и лодочек исходит мутное облако желтоватого света, стирающего контрасты.
Несколько лоскутов Плота горит. Это не уютный костер в ночи, а высокое беспорядочное пламя, из которого ползет черный дым, как это бывает, когда выгорает большое количество бензина.
– Наверное, банды воюют, – размышляет вслух Элиот.
– Источники энергии, – гадает Хиро.
– Развлечение, – говорит Рыбий Глаз. – На треклятом Плоту нет кабельного канала.
Прежде чем они действительно вступают в Ад, Элиот откручивает крышку топливного бака и опускает в него измерительный стержень, проверяя запасы топлива. Вынув стержень, он не говорит ничего, но вид у него не особенно радостный.
– Погасите свет, – говорит он, когда до Плота еще несколько миль. – Помните, нас уже рассматривают в бинокли несколько сотен, а то и тысяч человек, притом вооруженных и голодных.
