Размышляя о Юноне, Эмер с удивлением ощутила у себя на щеке слезу: дочь Сатурна, сестра/жена Юпитера, мать Марса и Вулкана – все теперь забыто или многократно преображено до бессмыслицы. Забытая античная богиня среди легионов заброшенных божеств из книги Кона – однако еще и рукотворный космический корабль. Это поразительное человеческое сооружение сейчас находилось в миллиардах миль от места своего зачатия. Ужас до чего далеко. Как и богиня, также оставленная людьми, что поклонялись ей. И, как богиня, обреченная не приблизиться больше чем на 1,7 миллиарда миль к планете-супругу, пока прилежно делает снимки других небесных тел, обращающихся вокруг него. Трахает Ганимеда. Мальчишку? Мальчишку! Ну ладно. Да и тебя нахуй, Европа: первой заворожила Галилея, все верно, но ты всего-то шестая по масштабам луна Юпитера, сцучко.
Эмер посмеялась над своим же ехидным внутренним диалогом планет, лун, божеств и космического судна. Но на самом-то деле до чего страшно должно быть “Юноне”? До чего бесприютно, одиноко? Ясное дело, руки, что сотворили ее, сами того не ведая, вписали ДНК – через пот, чувство и внимание – в податливые материалы, и ясное дело, “Юноне” должно быть холодно и жутко мчать сквозь космос, отщелкивая фотокарточки, как тоскующий по дому турист. Просто все это было сейчас для Эмер чересчур, и она позволила себе приписать этой мертвой богине-машине собственную бесприютность и опосредованно печалиться. Ее удивило, с какой страстью она огорчилась, и слезы покатились совсем вразлад с обязательным смехом студийной публики у Фэлбера.
Пусть сперва оно и показалось бездонным, сестринское чувство к невозмутимой “Юноне” вскоре исчерпалось, и Эмер задремала.
Когда она проснулась от стука в дверь, несъеденное мороженое уже совсем растаяло. Эмер глянула на телефон: время – 3:37. И Фэлбера пропустила, и Кон по-прежнему не дома.
Сиды
– Кон? – крикнула Эмер, стряхивая дрему и направляясь к входной двери. Небось напился сакэ в “Нобу” и потерял ключи. Эмер потерла лицо ладонями, стараясь устранить красноречивые следы слез. Открыла дверь – и никого за ней не увидела, но затем ощутила что-то у своих ног, опустила взгляд и осознала, что это ребенок, – нет, не ребенок, а очень коротенький человек в ливрее привратника.
– Можно войти? – спросил малютка привратник.
Эмер была все еще тупая от сна.
– Придется пригласить меня в дом. Таковы правила, – сказал он скучающим тоном. Этот вот крохотуля консьерж.
– Ой, простите, – опомнилась Эмер. – Заходите. Уже поздно. – Она подавила порыв взять его на ручки, до того он был маленький.
Человечек оскалился на нее, словно прочел ее мысли. Шагнул в квартиру, не сводя взгляда с Эмер, – вроде бы рассерженный.
– Что-то не так? – спросила Эмер. – В доме? Сейчас очень поздно.
– Нет, в доме все так. Дом в порядке.
– Так в чем дело-то?
– Я Сид, – сказал человечек. – Произносится “си-ид”, но американцы зовут меня “Сид”.
Говорил этот странный человечек с акцентом. С шотландским? Ирландским? Южноафриканским? Австралийским? Что-то такое.
– Вы консьерж в этом здании?
Сид кивнул и огляделся.
– Я вас прежде никогда не видела, – сказала Эмер как можно любезнее.
– Видела, конечно.
– Нет, я бы запомнила.
– Да ладно? И почему же?
Черт.
– Потому что я запоминаю всякое.
– О. Вот и славно. Думал, скажешь, потому что я чуток мельче среднего.
– Правда? Я не…
– Думал, скажешь, потому что я мелкий карлик. Незабвенный Мини-я
[56] в мартышечьем мундирчике.
Эмер хохотнула.
– Над этим можно смеяться? – спросила она, вообразив, как кто-то может попытаться пробраться в здание, забрать Сида и утащить, как футбольный мячик.
– Уж я, бля, надеюсь, великанша ты эдакая, – отозвался Сид. – Я пришел в два пополуночи и сменил Папу Легбу, этого скользкого хромого самозванца
[57].
Оба замерли. Эмер подумала, не позвонить ли на вахту, но все это казалось ей скорее любопытным, чем опасным.
– Желаете что-нибудь выпить? Воды? Сидра? – спросила она, словно бы извиняясь.
– Сидра? Шутить изволишь?
– Ой, господи, нет, простите…
– Ирландский виски я буду, если есть.
Эмер кивнула и пошла к бару, все еще в полусонном ступоре.
– Есть скотч “Дьюар”. – Она знала, что некоторые консьержи пьют на службе – и не винила их. Сама бы пила.
– Шотландский шлак.
– И немножко “Бушмилз”.
– Благодарствуйте, дитя мое.
– Как пьем?
– Как сварили, так и нальем.
Эмер налила чистого, принесла, подала.
– Что ж… – начала она. Он лихо закинулся виски и вернул стакан Эмер. – Еще?
– Негоже было б отказываться.
Налила повторно. На этот раз он смаковал.
– А где Кон? – спросил карлик, ошарашив Эмер.
– Что?
– Кон. Возлюбленный твой. Инаморато. Где пребывает?
– Хм, странный вопрос.
– Только если ответ странный, дорогуша.
Как это часто бывало у нее в жизни, Эмер до самого упора предпочитала вежливость противостоянию.
– Ну, он в “Нобу”. – Слово слетело у нее с губ, но смешным уже не показалось. Она почувствовала, как изменился воздух вокруг нее, слово похолодало, а маленький человек вдруг преисполнился угрозы. Лицо у него было, “как карта Ирландии”, сказал бы ее отец, – густые черные волосы, выдающийся бугристый нос, глаза бурливые и синие, как Северное море. В зависимости от того, как на него падал свет, он казался то красавцем, то гоблином. Эмер чувствовала, что никак не может проснуться полностью, и странность происходящего наплывала на нее словно бы из-за ширмы; верх, низ, лево и право казались ненадежными, будто смотришь на закат в зеркало заднего вида. Эмер отступила на шаг. – По делам. Должен вернуться с минуты на минуту. А что?
– По делам?
– Да, с коллегами.
– С коллегами. – Он произнес это так, будто от слова дурно пахло.
– Так что же, вы хотите сказать мне, что собирались сказать, раз пришли, потому что он вернется в любой момент – написал мне пятнадцать минут назад, что едет в “Убере”.
