Садилось солнце. Надвигалось лето, и Эмер было немножко шатко, то жарко, то холодно, как между временами года. Не могла решить, горячий или ледяной она хочет мокко/латте (в уме у нее все время крутилась песенка “Леди Мармелад”
[105] – “мокка чоколата йя-йя”). В каком же блядском я раздрае, думала она.
В итоге выбрала холодное – такой вот кивок грядущему лету, а не ушедшей весне, хотя пружинистости в шаге не прибавилось. Эмер шла, уперев взгляд в землю, но по-прежнему осознавала, что кругом орды парочек с маленькими детьми в колясках, прогуливаются ранним вечером в эту все более приятную погоду. Эдакая тирания нормальности завладела Верхним Вест-Сайдом, что одновременно утешало и ужасало.
Эмер смотрела, как папаша расплачивается за ледяную стружку, купленную для сына у торговца-латиноамериканца, и понимала, что они считают этот обмен экзотическим и архетипичным, такой вот едва ли не туристический эпизод в их безопасном мире. Эмер вспомнилось, что́ ей рассказывала о Деревне середины 1990-х Иззи, когда, только-только открыв миру, что она лесбиянка, жила на Кристофер-стрит, в самой сердцевине столицы Гейской Америки. Иззи тогда видела, как некий молодой человек в пурпурной футболке Нью-Йоркского университета достает клюшки для гольфа из “рейндж-ровера”. Клюшки для гольфа! В Гринвич-Виллидж! В Деревне Дилана Томаса и Стоунуолла
[106].
– Тут-то я и поняла, что все кончено, – сказала тогда Иззи. – Та сумка для гольфа была троянским конем, из которого повылезали под покровом ночи все эти правильные маленькие уебки из хеджевых фондов. Они взяли верх. Мы проиграли. Без сна до Бруклина
[107].
Эмер рассмеялась, припомнив это, и тут почувствовала, что кто-то похлопывает ее по плечу – довольно сильно. Отстраняясь, обернулась глянуть, кто там такой борзый. Никого.
Повернула к дому. Солнце исчезло за зданиями повыше. Не успела Эмер сделать и трех шагов, как ее вновь похлопали по плечу. Еще сильнее. Она резко развернулась и выкрикнула:
– Эй! – И вновь никого и ничего. Она крутилась на месте и озиралась – и тут заметила: что-то блестит у нее на плече. Матово-белое, вязкое, комковатое – птичье дерьмо. – Ой, бля, – проговорила она. – Гадость какая.
Осознав, что стереть это она может только голой рукой, Эмер подошла к мусорке – глянуть, не найдется ли там выброшенной салфетки или чего-нибудь подобного, – и тут послышалось карканье. Эмер почудилось, что она узнала голос, – он ей показался именно голосом, а не просто звуком. Глянула вверх – там на перекрестии указателей “92-я улица / Коламбус” сидел ворон. Эмер вышла на середину улицы, где ее чуть не сбила с ног череда велодоставщиков, ехавших не по своей стороне. Велосипедисты, человек восемь, завиляли вокруг напуганной до полусмерти Эмер с невозмутимой уверенностью и точностью цирковых артистов, волосы у Эмер заплескали, но сама она осталась невредимой. У ездоков был вид как у президентского кортежа некоего проголодавшегося сановника. На торцах их пластиковых сумок Эмер удалось прочесть название ресторана, “Царь драконов”
[108]. Может, стоит пожаловаться их начальству. А может, и не стоит. Нет вреда – нет кары, постановила Эмер.
Черная птица, которая, без сомнения, была Корвусом, вспорхнула, набрала высоту и свернула к востоку. Эмер погналась за ней к парку.
От погони за летевшей над ней птицей у Эмер голова пошла кругом; Корвус ждал ее среди ветвей большого дерева на восточной стороне Западного Центрального парка. Догнав ворона, Эмер увидела, что он прибился к стае других воронов, хотя ей казалось, что она способна выделить его в этом сборище – как родитель близнецов всегда знает, кто есть кто. Вороны выстроились стрелой, Корвус – наконечник, и полетели вглубь парка. Надвигался вечер.
Эмер шла за воронами, как следуют логике сновидения. Продралась сквозь кусты и низкие ветки и оказалась у пруда для лодочных моделей. Там она увидела, как вороны усаживаются на скульптурную группу “Алиса в Стране чудес” на северной стороне. Все страньше и страньше
[110], подумала Эмер. У основания скульптуры отдыхала пожилая парочка.
Эмер села на скамейку из тех, что овалом опоясывали пруд, и наблюдала, как в темноте возникает все больше старичков. Подобно зомби, они стекались к Алисе и прикасались к бронзовой скульптуре, как к религиозной святыне. Луна нынче вечером светила ярко, угнездилась на высоком потолке натащенных ветром облаков, и возникал почти стробоскопический эффект. Старики сгрудились – в точности как вороны. Эмер попыталась пересчитать их – двадцать, а теперь уже и тридцать. Огляделась по сторонам, какие-то еще люди шли мимо, но это жутковатое сборище у ног Алисы никто, казалось, не замечал.
На плечо Эмер опустилась рука. Напугало до усрачки – уж так Эмер сосредоточилась на происходившем перед ней. К Алисе подошел еще один человек. Эмер узнала заляпанные хлопчатобумажные брюки и шаркающую походку.
– Пап? – окликнула она.
Старик замер спиной к Эмер, а затем повернулся. Так и есть – Джим Ганвейл. Казалось, он погружен в транс. Взгляд у него сместился, словно старик пробовал переключить его с очень дальнего расстояния – с самой вечности – на Эмер. Улыбнулся и коснулся полей воображаемой шляпы.
– Лох-Дерг, – проговорил он, а следом, заметив ее растерянность, добавил: – Красное озеро
[111]. – И продолжил ковылять к Алисе.
Эмер поискала взглядом Джинь, но сиделки нигде не было. Интересно, не с ума ли я схожу, подумала Эмер, но как понять, заехали у тебя шарики за ролики или нет? Разве уверенность в том, что ты не псих, не есть некий возможный знак, что на самом деле наоборот? Был у нее в колледже на третьем курсе эпизод, когда ей пришлось провести Рождество в лазарете. Значит ли это, что у нее есть “история психических расстройств”? Это вот так выглядит?
