– Да? – выкликнула она голосом взрослого, обращающегося к ребенку.
– Это Сидни, – прозвучал раздраженный ответ. – Эмер у вас?
Иззи распахнула дверь. Лицо Сидни было сумрачным. Он засек, что две взрослые женщины играют в куклы.
– Иззи, дорогая, можно нам потолковать в вашем кабинете с глазу на глаз? Мне нужно перекинуться парой слов с Эмер.
Иззи воззрилась на Эмер. Он подслушивал?
– Конечно. Но через полчаса кабинет мне понадобится.
– Столько это не займет.
Иззи вышла. Сидни закрыл за ней дверь – и заперся.
– Имеем заваруху, – произнес он.
– Какую?
– А вы не в курсе?
– Сид, давайте без этого, пожалуйста.
– Ладно. Вы заставили трех девочек съесть что-то, несколько недель назад?
Пророческое сердце Эмер не обмануло ее. Тот жест праведного гнева стал камешком, брошенным в пруд, волны пошли к берегу – и добрались до него.
– Заставила? Не уверена, что это слово применимо.
– Порекомендовали?
– Ну, может, скорее, порекомендовала.
– Блядский нахер, Эмер, я б не дергался, если бы вы макнули туда их паршивые моськи, но теперь расхлебываю ущерб – как всегда.
– Что происходит?
– Они хотят, чтобы я вас уволил.
– Кто хочет?
– Родители.
– И?
– И я сказал им, что об этом не может быть и речи. Что вы любимый учитель, учитель высшей пробы, и что этот инцидент, когда у меня выдастся случай разобраться в произошедшем как следует, будет отнесен на счет скверного дня и сочтен скверным решением, но нисколько не показатель ни вашего характера, ни вашего педагогического модуса операнди
[156].
– Благодарю вас. Благодарю вас, Сидни.
– Но они алчут фунт плоти, и мне придется его и дать. Точнее, вам придется его им дать.
– Из какой части моего тела должен быть вырезан фунт плоти?
– Из вашей гордости, надо полагать. Я собираюсь устроить три отдельные встречи с тремя парами родителей, и на этих встречах вам предстоит извиниться и показательно поваляться у них в ногах, произнести трижды меа кульпа
[157] и спеть хвалы их гениальным деткам – и все это в лучшем вашем виде, без улыбочек.
– А иначе?
У Сидни на лице возникло страннейшее выражение – одновременно и старческое, и юношеское, и осуждающее, и игривое, как у человека, впервые созерцающего ад и думающего про себя: ну хоть не холодно.
– Ну же, Эмер, я ваш союзник в этом. Вы чертовски здорово понимаете, какое там “а иначе”. А иначе будете уволены. Пока это локальная война, но если разгорится, вы попадете в огонь, как ведьма, и уж поверьте мне, видал я города в огне от искр меньше этой, а потому будьте добры, соблюдайте осторожность.
– Слышу вас.
– Позволите ли назначить вам эти встречи?
– Да, Сидни.
– Договорились. Они состоятся на следующей неделе. У этих родителей терпения не больше, чем у медоедов.
– Есть нам что еще обсудить?
– Есть ли?
– Что?
– Что еще обсудить?
– Не с моей стороны.
– Великолепно. Что ж, уверен, до следующего кризиса рукой подать, правда, Эмер?
И вновь его лицо приняло то же выражение. Эмер выжала из себя смешок и согласилась, хотя совсем не была уверена, с чем она соглашается или над чем смеется.
Эмили Д
Пока Корвус не устроил кавардак, вечера у Эмер были, в общем, расписаны. Дважды в неделю она занималась йогой, один вечер в будни и в воскресенье утром посещала велокласс в “Соул Сайкл”
[158]. В остальные вечера, бывало, проводила на беговой дорожке или на “Версаклаймбере” в “Эквиноксе”
[159]. В хорошую погоду выбиралась сделать круг у водохранилища. Но предпочитала спортзал. Спортзал – эдакая церковь из какой-то другой жизни. Эмер водила там поверхностные знакомства – ее знали по имени, вроде рады были видеться и не давали ей чувствовать себя в этом городе совсем уж невидимой.
Зачем она столько занимается спортом, Эмер не понимала. Вряд ли чтобы привлечь мужчину и вряд ли из-за какого-то более общего тщеславия. Эти занятия она смутно связывала со здоровьем – не хотелось давать своим старушечьим костям терять кальций, – а также с призрачной верой в медитативную силу йоги и бодрый настрой велотренировок. Такая вот мешанина упражнений ей нравилась и позволяла не ощущать себя – и не казаться извне – слишком одержимой каким-то одним физическим занятием. Она перепархивала, как колибри, от одного поветрия в здоровом образе жизни к другому – от веганства к палеодиете, от полностью обезжиренной еды к избытку жира, от райских статинов к статинам адским. Научная основа под всеми этими поветриями казалась недостоверной, временной, с ней, возможно, мухлевала Большая Фарма, и основа эта колебалась, как маятник. Поэтому Эмер застревала дольше на том, что казалось вкуснее. Сейчас она сидела на мегадозах витамина В12, который предположительно защищает стареющий мозг (в это Эмер бросилась, напугавшись, что внутри нее носятся туда-сюда и беспрестанно размножаются отцовы гены), и на проверенном кофе – жирнейшем ритуальном напитке то ли из Калифорнии, то ли с Гавайев, с добавлением в утренний отвар сливочного и кокосового жира и сливок. На вкус получалось похоже на жидкий тост с маслом. Однажды она дала отцу попробовать, и он буквально сплюнул себе на грудь, будто Эмер собралась отравить его, скривился и выдвинул как последний довод в культурной войне такие слова:
– Ради всего святого, Билл! Путь кофе будет кофе.
После того как Корвус улетел, Эмер быстро восстановила свои необременительные навязчивые привычки и “здоровые пристрастия”, которые присоединяла к более широкому подцарству “навязчивые занятия, которые никому не вредят” – к уборке, воскресному кроссворду и заботе о том, чтобы в вибраторе и карманном фонарике всегда имелись батарейки. В кладовке у Эмер непременно стояло наготове по крайней мере двадцать АА и D, подобно крошечной резервной армии, а Эмер их толком и не расходовала.
Впрочем, в последнюю неделю – с той поездки в подземке с Коном – Эмер, кажется, взялась за свои занятия с пылом больше обычного. По-прежнему не звонила Кону. Не потому что держала марку, а просто не знала, что ему сказать, как это все вписать в свою жизнь и сопрячь с собственным характером, не понимала, как тут продолжить.
