– Здрасьте. Здрасьте.
– Вы знакомы с отцом Эшии Водерз – Коном? У вас фамилия не Водерз, верно? – Слишком многословно.
– Нет, Удал. Кон Удал.
– Вы знакомы с нашим директором Сидни Кротти?
– Да, конечно-конечно, – сказал Сидни, но руки почему-то не подал. Миг они постояли в треугольном молчании, пока Кон не произнес:
– Мне пора. – И сделал еще один шаг назад. Безобидно и невыразительно помахал рукой, а затем, поскольку никто его не остановил, ушел.
Понаблюдав, как Кон исчезает из виду, Сидни, словно бездарный чревовещатель, зашипел уголком рта:
– Что за черт вот это все?
– Ничего. Ничего. Ничего такого.
– Из ничего не выйдет ничего, дорогуша. Так объяснись
[171].
– Что?
– Это Бард. Позже разберетесь. Вы открываете пресловутую банку с пауками. Едрить вас, Эмер, не будьте дурой.
Третьеклассник подслушал конец этого разговора и возопил:
– Мистер Кротти только что сказал “дура”!
Напоследок одарив Эмер еще одним адским взглядом, Сидни в притворном гневе схватил мальчишку за шкирку и быстро свел к пустяку инцидент употребления самого неоднозначного слова XXI века. Пока Сидни чехвостил мальчишку, Эмер отвернулась, на секунду закрыла глаза и беззвучно сказала про себя: “Вот это, должно быть, и есть судьба”.
Прошло несколько тихих дней, но Эмер теперь наполовину ждала, а наполовину страшилась встречи с Коном в подземке. Знала, что зря она расчесывает эту болячку, трет лампу, открывает ящик. Держала для Кона место своим вариантом мужской растопырки – женской нараспашкой. Эмер оказалась в авангарде этого пока еще широко не признанного явления. А потому почти совсем не удивилась, когда на Пятидесятой улице возник Кон и встал над ней. Сомкнула колени, он сел рядом. Эмер обнародовала вердикт:
– У тебя три остановки, говори.
– Погоди, дай я включу себе телесуфлера, чтобы с текста не сбиваться.
– Смешно. Трата времени, но смешно. – Она почувствовала себя в некоей роли – что-то вроде лихого лучшего друга. И в этой роли она себе нравилась.
– Ладно. Мы никогда не встречались. Никогда. Я не знал, кто ты.
– Верю. От этого не легче.
– Чуток легче все же.
– Это делает нашу ошибку нравственно оправданной, чего о текущем моменте я сказать не могу совсем.
– Мы с Мамой не женаты. Когда-то встречались. Вместе не были года три.
– Херня.
– Не херня.
Поезд остановился на Шестьдесят шестой улице, люди выбрались вон, стало тише.
– Но вы с ней живете?
– Да, мы с ней живем. Но как отдельные… сущности. Она спит в одной комнате, я в другой.
Эмер хотелось в это верить. Но проще было бы, если бы Кон нес херню. Эмер пока не понимала.
– Чего вы тогда вместе?
– Это долгая история.
– Какая жалость, впереди всего две остановки.
– Слишком это сложно, чтобы сейчас рассказывать.
– А ты попробуй.
– Она очень состоятельная, деньги – из ее семьи, это семья очень старомодных африканцев. Но я им, в общем, нравлюсь. Я им нравлюсь с ней. Она боится, что деньги уйдут, если уйду я.
– Эти деньги ты тоже тратишь?
– Да, как-то так.
– Очаровательно.
– Эмер, я просил меня отпустить. Я привел все доводы, но она не позволяет.
– “Не позволяет”?
– Она из очень влиятельного клана. Клянусь, это не бред. Оно так ощущается.
– Как бы то ни было. Ты утверждаешь, у вас “уговор”.
– Что-то в этом роде.
– “Что-то в этом роде” означает, что есть один уговор для тебя и другой – для нее?
– Нет. Мы в режиме “кто во что горазд”.
– Тебе такой режим нравится?
– Это режим, в котором я нахожусь.
– Ты, значит, пассивный, жертва непыльных обстоятельств?
– Мне нравится считать себя не пассивным, мне нравится считать это все запутанным.
– Есть разница между “нравится считать” и просто “считать”?
– Мне нравится так считать. – Он улыбнулся, довольный собой.
Станция “Семьдесят девятая улица” возникла, и ее проехали. Они сидели молча, двери открылись и закрылись на “Восемьдесят шестой улице”, а это означало, что сегодня вечером Эмер своего отца не навестит. Каждый предпринятый шажок, каждый миг отсрочки она понимала, куда катится, но сказала себе, что способна остановиться в любую минуту, что у нее всегда будет возможность сорвать аварийный тормоз. Ничего дурного она не сделала. Они ничего дурного не сделали. Он милый парень. Она милая девушка. Эмер потянулась к его руке.
– Господи, – произнесла она.
– Что?
– Когда я к тебе прикасаюсь. Оно вот так. Как наркотик.
– Ты прямо как моя ирландская бабушка.
– Гадость какая.
– Не в этом смысле – она мне когда-то говорила, что я красавчик, сама знаешь этих бабушек, она говорила, что я из ганкан.
– Я вообще-то знаю, кто это.
– Да? И кто?
– Поцелуй меня.
Он поцеловал. Она ощутила, как дурман втекает в нее через их общую с Коном слюну. На следующей станции ей выходить.
– Почему я? – спросила она его напрямик. – Из всех женщин Нью-Йорка, из всех женщин в подземке ты выбираешь тридцативосьмилетнюю учительницу начальных классов. Это скверный телесценарий.
– Ну, я снимался в “Больнице”. В арке на три эпизода.
– Чтоб я больше этого не слышала.
– Может, ты себя не видишь так, как тебя вижу я.
– Да?
– Может, ты – моя ганкана.
– Мы – ганканы друг для дружки?
– Конечно. Очень похоже на то, что в народе называется химией. Химия в квадрате. Просто.
– Оно не так устроено. Не бывает женщин ганкан.
– Почему? А как же суккубы или Лилит? Я слыхал о таких. Мы разве сами не можем правила выдумывать?
– Нет, – ответила она. – Слишком много есть причин, почему это ужасная мысль, и надземная херня под названием “приличное общество” – лишь начало списка этих причин. Моя жизнь… видала я такие грёзы и в сделки вступала… и к тому же я в опасности.
