Манхэттен – прямоугольная, пронимающая до немоты пронумерованная сетка, а вот в парке номера испарялись. Можно сказать, что вы “примерно на уровне Девяносто второй улицы”, но это всегда приблизительно; чаще получается сказать: “Я в парке” – и далее назвать окрестные приметы вроде “к югу от Овечьего луга”, “на северо-восток от водохранилища” или “передо мной теннисные корты”, а не численные наименования улиц и авеню. Вот так и “теряешься” – если не буквально, так фигурально.
Переключаешься с навязчиво вертикального сознания улиц на некоторую просторную горизонтальность, и главное тут – на горизонт. Вот поэтому, когда Эмер сделала первые шаги прочь с Пятой авеню, ей показалось, будто она входит в церковь. И, как это, вероятно, бывает в исповедальной, парк – единственное место в городе за пределами собственной квартиры, где получается ощущать себя по-настоящему уединенно, общаясь не с людьми, как на городских улицах, а с чем-то менее телесным – или даже опасаясь его. Эмер удавалось ощутить этот едва ли не первобытный страх духа, и этот страх ей был даже отчасти приятен. Он выражал в ней томление, которое Эмер не могла толком определить. Пустота внутри нее разверзлась, напиталась тенями, едва не наполнилась. Эмер глубоко вдохнула запах скошенной травы и собачьего аммиака – и ощутила себя почти свободной.
Покидая парк на Девяносто второй улице, но прежде, чем двинуться домой, Эмер зашла в бодегу на Амстердам-авеню за мороженым. Чувствовала себя на взводе, неугомонно, решила посмотреть, может, Фэллона или Колбера
[50], и захотела себя немножко побаловать. Мороженое, овсяные хлопья, молоко, недозрелые бананы и, иногда, лотерейные билеты Эмер многие годы покупала у старого продавца-доминиканца по имени Хесус. Они не заговаривали друг с другом ни разу, его имя Эмер знала только потому, что Хесуса кто-то назвал при ней, и они едва кивнули друг другу, когда она поставила на кассу свое джелато “соленая карамель”.
Пару лет назад Эмер приметила Хесуса в подземке – он садился в поезд – и не сомневалась, что они знакомы, однако не понимала откуда. Увидев его, до странного обрадовалась, улыбнулась, вскочила, повинуясь порыву, обняла Хесуса и воскликнула: “Добрый день! Как дела?” – словно он ей старый близкий друг. Хесус держался вежливо, пусть и слегка смутился от ее пыла, она медленно сдала назад, осознав, что сказать им друг другу совершенно нечего, что это просто мужик из бодеги.
Вне привычного контекста Эмер повела себя несообразно своей натуре. Задумаешься тут о независимости натуры от места, а далее – и от странной, податливой текучести самой натуры. Теперь, расплачиваясь в бодеге, Эмер всякий раз слегка трепетала и содрогалась, вспоминая те объятия и до чего счастлива она была увидеть Хесуса в тот день в подземке. Постаралась не выглядеть отвергнутой возлюбленной. Нисколько не сомневалась, что Хесус понятия не имеет ни о каких этих ее внутренних метаниях.
Иззи
Эмер все не удавалось избавиться от мыслей об Ананси, а потому в нескольких кварталах от дома, прямо возле Коламбуса, она позвонила старой подруге Иззи, работавшей детским психологом. Их свели вместе школьные дела: Эмер натаскивала детей к экзаменам, а Иззи держала их за ручку, говорила правду, вскрывала и исцеляла травмы.
– Нам тебя сегодня не хватало в “Ю”, – сказала Эмер.
– Это что, телефонный звонок? Ты мне звонишь? Тебе сто три года, что ли, я не пойму?
– Я старомодная.
– Что творится, Ганс…
– “Ю”.
– Это сегодня? – Врала Иззи скверно. – Совершенно вылетело. Ну или три часа “Холостяка” мне мозги выели. Примешь ли ты эту розу?
[51]
Эмер рассмеялась.
– Ну, Кон с компашкой вроде как уехал.
– Вроде как?
– Типа вроде, ага.
– С компашкой?
– Типа да. Компашковатой.
– Видимо, все прошло хорошо? У него самого, во всяком случае.
– Вроде как.
– Он, значит, пари́л на собственной актуализации и поэтому с большей уверенностью не удовлетворял потребности других людей. С тебя двести пятьдесят долларов, будь любезна.
Эмер рассмеялась вновь.
– Ты вот так детей диагностируешь?
– Нет, так я диагностирую Кона – как слабовыраженного нарцисса. По шкале между Тедом и Джорджем.
– Тедом и Джорджем?
– Банди
[52] и Клуни.
– Надеюсь, ближе к Джорджу.
– Да, милая, ближе к Джорджу. Там же и большинство мужчин в спектре, и поэтому я сижу на своем месте и играю за команду девчонок.
– Таково, значит, твое профессиональное мнение?
– Ну, я бы дополнительно посоветовала, чтобы он еще разок во втором классе отучился.
И опять Эмер хохотнула. Не совсем это хотелось ей услышать, но, похоже, все равно правда, а раз она не ранила и не доставала, ничего ужасного. Эмер вступилась за своего мужчину:
– Пора тебе понять, что Кон находит своему мышлению отдушину.
– Неужели?
– Ага, он маргинал.
– Извини, связь плохая. Ты сказала “привирал”?
– Ладно тебе, ты знаешь, что я имею в виду: он своего рода бунтарь.
– Мне он видится скорее Имперским Штурмовиком.
– Что?
– Извини. Отсылка к “Звездным войнам”. Работаешь с маленькими мальчиками – знай их библию. Слушай, Бездейша… – Иззи иногда именовала Эмер Бездейшей, сокращение от “Бездействие”, потому что Иззи это имя – вроде Ганеши – будто бы напоминало индуистскую богиню. Бездейша – богиня неизменности, богиня ничегонеделания. Иззи продолжила: – Беспокоит меня не то, что он приспособил свой немалый интеллект к этой чепухе правого толка…
– Полегче…
– Ну, беспокоит, конечно, однако не так, как лицемерие ребят, которые распинаются о так называемой нравственности, а потом идут в “Киприани”
[53] и…
– “Нобу”.
– Вот да, и “Нобу” в компашке хорошеньких женщин, да за корпоративный счет. Иисус в “Нобу” не пошел бы!
– Не знаю. Он был рыбак, ему, наверно, нравилась рыба.
