— Сука?
— Я сказала «сука»? Нет, конечно же… Некогда блистательная и завораживающая, а ныне покойная Даша… она всегда хотела вытащить силу из Исмаэля и подчинить ее себе.
Если кто и выглядит сукой — так это сама Анн-Софи. Писатель Тео слишком ничтожен, чтобы ненавидеть его. А вот колченогая лягушка-путешественница Анн-Софи — зверь покрупнее. Столько лет прикидывалась другом семьи, но стоило случиться несчастью — и пожалуйста: два красных пятна на щеках! Не иначе как от присосок, на которых крепилась карнавальная маска добросердечной подруги и человека, который помнит добро.
— Я смотрю, вы тоже успели подпасть под ее обаяние, моя дорогая. Этого не смог избежать почти никто, такова уж она была. Говорю вам так, потому что сама была привязана к ней долгие годы.
— А теперь, когда она мертва… все рассеялось?
— Все рассеялось, и морок спал.
— И сразу стало легче?
— Нет. Но кое-что встало на свои места. Теперь многие смогут распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению. Исмаэль в том числе.
Кто это там разговорился? Женщина, довольствующаяся немой собачьей верностью слабого мужчины? Женщина с пустым бесполезным животом, не рассказавшая на ночь сказку ни одному ребенку, а эпизодическая роль варана на детском утреннике в саду не в счет.
— Нужно отдать должное Даша, — продолжает разглагольствовать Анн-Софи. — Она никогда ничего не боялась и была практически лишена чувства самосохранения. А из зла тоже можно извлечь выгоду, если правильно его организовать. Перетянуть на свою сторону. Манипулировать им. Влюбить в себя. Этим она и занималась долгие годы.
— Но теперь она мертва.
— Да. Эксперимент не удался.
Дарлинг кажется, что Анн-Софи зевает, но это всего лишь беззвучный кошачий смех.
— Ужасно, что все случилось именно так, — отсмеявшись, продолжает француженка. — Но ее убийцу я могу понять как никого другого. Какие бы чувства им ни двигали.
Сказать или промолчать? Промолчать? Или все же сказать, что она слышала разговор на лестнице? Его смысл сводился к тому, что Анн-Софи хотела выудить из Даша что-то, а Даша не соглашалась это что-то отдать. А вопрос между тем был тесно увязан с безопасностью ее семьи. Анн-Софи не просто вела беседу — она увещевала Даша. И даже угрожала. Не напрямую, в лоб, а мягко, по-иезуитски. Но от этого угроза не перестает быть угрозой. И вот пожалуйста: суток не прошло, а Даша больше нет.
Сказать или промолчать?
Сказать — и кошачий смех будет повержен, Дарлинг абсолютно уверена в этом. Но стоит ли минутный триумф того, что может последовать затем? И если Анн-Софи каким-то образом причастна к убийству (это слово приходится выдавливать из себя, как полузасохшую пасту из тюбика), то все сложится для Дарлинг крайне печально.
Промолчать. Во всяком случае, пока.
— Вы можете понять убийцу, какие бы чувства им ни двигали? А как насчет чувств маленькой девочки, чьей мамы больше нет? И мальчика, которому больше не на кого будет опереться?
— Мне жаль детей. Не скрою, иногда и мне приходили мысли убить ее. Стереть с лица земли. Но ее детей я люблю. И еще… Я могу быть с вами откровенна?
— Да, конечно.
— Я не убивала. Поверьте.
— Я верю. Конечно.
Зачем Анн-Софи понадобилась вера Дарлинг, неясно. Дарлинг не следователь, не полицейский, и красной футболки с покемоном Пикатю у нее тоже нет.
— Возможно, вы кое-что случайно услышали. К примеру, телефонный разговор…
Вот черт! А ведь был еще и телефонный разговор. Теперь о нем вспомнила и Дарлинг: шел дождь, Анн-Софи стояла у одной из колонн перед домом и с кем-то разговаривала по мобильнику. Дарлинг уже успела забыть о нем, так зачем о нем напоминает сама Анн-Софи? Наверное, этот разговор был для нее важен, и важно было сохранить его в тайне от других людей, а тут подвернулась не вовремя хлопнувшая входной дверью Дарлинг. И теперь Анн-Софи думает, что она могла услышать его. Что такого было в том разговоре, что позволяет связать его с убийством?
— Телефонный разговор? Нет, ничего такого я не слышала. А кто говорил и с кем?
— Это не важно. Забудьте.
— Хорошо. Я все же загляну к детям.
…Сказать проще, чем сделать.
Отлепившись от Анн-Софи, которая тотчас отправилась на террасу, где уже маячил Зазу, Дарлинг остановилась перед дверьми детской, взялась за ручку и задумалась.
Что она скажет?
Что сожалеет (не слишком подходящее случаю слово); что скорбит вместе с Исмаэлем (чрезмерно пафосное), что…
Надо просто открыть дверь — и все.
…Здесь, в этой комнате, она провела всю прошлую ночь.
Избавленная от скульптур и сомнительных артефактов, комната не имеет ничего общего ни с гостиной, ни с кабинетом Даша: всего лишь детская, устроенная так, чтобы маленькая трехлетняя девочка чувствовала себя комфортно. Вчера здесь витал приятный, чуть сладковатый молочный запах; вчера здесь веяло прохладой, что совсем не лишне в жарком и влажном камбоджийском климате,—
но сегодня все изменилось.
Сегодня в детской царит полутьма (окна плотно зашторены), и прохлада сменилась почти арктическим холодом. Именно он сковал Дарлинг, стоило только переступить порог. Как в таком холоде могут существовать два человеческих существа, два ребенка?.. А между тем — вот они, прямо перед ней, в ледяных чертогах вчера еще безопасной и уютной кровати: из-под одеяла виднеется светлая макушка Лали, Исмаэль сидит рядом, прижав колени к подбородку и обхватив их руками. На нем все те же спортивные шорты и белая майка — не самая подходящая одежда для Арктики, а ведь Исмаэль еще и африканец. И о чем только думает Дарлинг? О том, что африканцы переносят холод намного болезненнее, чем белые. Потому что думать о том, как Исмаэль переносит смерть матери, — невыносимо. Хорошо еще, что она не видит его лица: просто — черное пятно, украшенное бесформенными кляксами дредов.
Все заранее заготовленные слова сочувствия и скорби не то чтобы улетучились, нет: они малодушно сидят в горле Дарлинг, не решаясь выйти на мороз. Должно быть, сейчас они такие же африканцы, как и Исмаэль: в спортивных шортах и белых майках. Стараясь занять как можно меньше места, Дарлинг присаживается на край кровати и касается пальцами холодного колена Исмаэля. До сих пор его лицо казалось абсолютно черным, но теперь у черного появились оттенки, и она в состоянии различить линию губ, скулы и нос — немного приплюснутый, с широкими ноздрями. Не проходит и секунды, как черноту взрывают ослепительно-светлые белки, похожие на лопасти корабельного винта: Исмаэль приподнял веки в ответ на осторожное касание.
— Это ведь вы нашли… маму?
Голос Исы еще чернее, чем он сам. Так, во всяком случае, кажется Дарлинг: черный, без всякого просвета голос, похожий на чулан или кладовку, которыми обычно пугают маленьких детей. Дарлинг давно не ребенок, но и она смертельно боится оказаться лицом к лицу с чужим горем и отчаянием. Смертельно боится быть изрубленной на куски корабельными винтами
