— После этого он успокоился?
— Да. — Кристиан почесал переносицу. — Мы с Яном еще понаблюдали за ним некоторое время. Но все было спокойно. Он заснул мертвецким сном.
— А потом?
— Потом я поднялся наверх, в свою комнату.
— Ее окно выходит в сад?
— Нет. Комната на противоположной стороне. — Кристиан указал на дверь рядом с кабинетом Даша.
— И, естественно, не покидали ее до самого утра? Как и все остальные?
— Почему же… Я взял полотенце и отправился в ванную. А когда выходил… — тут Кристиан вздохнул, как бы раздумывая, стоит ли делиться информацией с красным покемоном, — то заметил Тео. Он вышел из своей комнаты и направился к лестнице…
— Я тоже видела Тео, — неожиданно поддержала англичанина Анн-Софи. — Я как раз устроилась в спальнике и собиралась прочесть пару страниц из Эльфриды Елинек… Я всегда вожу с собой одну из ее книг…
— Какую именно? — неожиданно спросил Йен.
— Э-э-э… «Перед закрытой дверью»… Если это о чем-то вам говорит.
— Ни о чем, но звучит символично…
— Не столько символично, сколько усыпляюще. Елинек действует на меня усыпляюще, почище любого снотворного.
— Вы спали здесь, у окна?
— Да.
— Насколько я понял, в этом доме можно было расположиться с гораздо большим комфортом, а не мучиться в спальниках.
— Привычка. Такая же давняя, как читать Елинек на сон грядущий.
— Не темновато было читать? Или здесь горел свет?
— Нет. Освещена была только лестница. Но для ночных книжно-терапевтических целей у меня имеется фонарик.
— Вы прямо бойскаут, леди!.. Ну да бог с ним, с фонариком. Итак, вы увидели Тео…
— Да. Он вышел из своей комнаты и направился к лестнице.
Все то время, пока раскручивалась полуабсурдистская тема с Елинек, Тео вздыхал, покашливал и промокал носовым платком вспотевшее лицо. А при упоминании лестницы сунул руку в карман, достал небольшой прямоугольный блистер с таблетками, надавил на него пальцами и демонстративно положил одну темно-рубиновую горошину себе под язык.
— Сердце? — участливо спросил Йен.
— Иногда пошаливает.
— Значит, вы спускались вниз, прежде чем полакомиться снотворным?
— Э-э… Я забыл пиджак в нижней гостиной.
— А зачем вам понадобился пиджак, если вы собирались лечь спать?
— В том-то и дело… Я думал, это несущественная деталь, потому и не упомянул…
— Когда речь идет об убийстве, несущественных деталей нет.
— Я понимаю. Но в пиджаке как раз они и лежали, таблетки.
— Эти?
— И эти тоже. Но я шел за снотворным.
— Вы всегда носите снотворное в кармане пиджака? Зачем?
— Ну что вы!.. Не всегда. Очень редко. Просто так получилось…
— И как долго вы пробыли в нижней гостиной?
— Какое-то время. Недолгое. Пока не нашелся пиджак.
— Вы не помнили, где оставили его?
— Почему же… Какой-то шутник водрузил его на одну из скульптур, я сразу его увидел. А потом вернулся к себе.
— И вы ни с кем не столкнулись внизу, в гостиной?
— Нет.
— А вы? — Йен снова обратился к Анн-Софи: — Вы можете засвидетельствовать возвращение писателя?
— Увы. — Анн-Софи пожала плечами. — К тому времени, как он вернулся, я, очевидно, уже спала…
— Судя по всему, — Йен обвел взглядом присутствующих, — после трех дом погрузился в сон. Все благополучно и очень крепко заснули.
И никак не хотели просыпаться утром, неожиданно подумала Дарлинг. Никто не желает оказаться тем последним, кто видел Даша живой. Впрочем, и так ясно, что последним ее видел убийца. Что там сказал тип в футболке и смешных штанах? Убийца находится здесь, в гостиной, и это один из тех, кто был влюблен в Даша. Состоял с ней в дружеских отношениях, посвящал ей книги, предлагал помыть посуду после вечеринки; был настолько великодушен, что решился отдать ее сыну свой саксофон. Чувства этих людей безупречны, они не подлежат сомнению; убить Даша — все равно что убить божество, которому поклонялся много лет. Чтобы затем с легким сердцем избрать себе совсем другую религию или вовсе отказаться от нее.
— Ну хорошо, — подытожил Йен. — В нюансах мы разберемся позднее. А сейчас перейдем к сегодняшнему утру. Это ведь вы нашли тело?
Вот он и пришел, ее — Дарлингов — черед.
— Можно сказать, что так.
— С вас и начнем. А всем остальным я рекомендую вернуться в свои комнаты. И постараться не покидать их до моего распоряжения.
— Вот как? Мы под арестом? — рассеянно поинтересовалась Анн-Софи.
— Пока еще нет. Но советую вам вспомнить вчерашнюю ночь в мельчайших подробностях и самых незначительных деталях. И если кому-нибудь придет счастливая мысль облегчить свою душу признанием, я не буду возражать.
— А если я захочу покинуть дом?
— Я буду рассматривать это как бегство с места преступления. Как обстоятельство, которое косвенно указывает на виновность. Или на соучастие в убийстве.
— Я могу связаться с адвокатом?
— Конечно. Вы даже можете пригласить его сюда, если по счастливой случайности у него оказались дела в этой дыре. Это касается всех.
По растерянным физиономиям присутствующих сразу стало понятно: никто из них не думал об адвокате, до того как мысль о нем была озвучена Анн-Софи. Они все еще никак не могут примириться с тем, что произошедшее в этом доме изменило их жизнь бесповоротно. Что последствия могут быть самыми непредсказуемыми, чтобы не сказать — ужасающими. Быть обвиненным в убийстве или хотя бы заподозренным в причастности к нему — испытание, которое выдержит не всякий. Быть обвиненным в чужой, незнакомой и малопонятной стране — еще большее испытание, превращающее и без того неприятную ситуацию в форменный кошмар.
— …Я хочу уехать отсюда! — неожиданно выпалила Магда.
— Сейчас это невозможно, дорогая.
В голосе непреклонной и ни на секунду не потерявшей самообладания Анн-Софи слышится едва ли не нежность, во всяком случае, он звучит обнадеживающе. На него можно опереться, как на стену, и даже прикрыть глаза. Но не окажется ли эта стена холодной и склизкой, затянутой плесенью и облюбованной мелкими неприятными насекомыми?..
— Я просто хочу уехать. Этот дом сводит меня с ума…
— Вы могли бы сделать это вчера. Или позавчера, если бы хотели. — В противовес голосу Анн-Софи голос Яна холоден и безжалостен. — Но теперь слишком поздно. Вам придется остаться вместе со всеми.
