Самой же Дарлинг соображать все труднее. Она чувствует себя совершенно вымотанной сегодняшним апокалиптическим утром, единственным правильным решением было бы удалиться в какой-нибудь укромный уголок, где бы ее никто не потревожил, захлопнуть за собой дверь и остаться одной, но… Дарлинг с самого начала не входила в число приглашенных, для которых предусмотрены отдельные комнаты. О чем они только что говорили с Анн-Софи?..
О подвижности статуэток.
— …Нет, я не имею в виду леопарда. Там была еще одна. Которую Даша называла гордостью своей коллекции…
— Вот как? Я смотрю, она успела о многом вам поведать, детка.
— Просто к слову пришлось.
— Так что же произошло с этой таинственной архиважной статуэткой?
— Она исчезла, — просто говорит Дарлинг.
— А вы отслеживаете ее судьбу? — Анн-Софи выглядит не менее простодушной.
— Разве Йен не говорил вам о том, что на месте леопарда стояла совсем другая скульптура?
Анн-Софи растягивает губы в улыбке, больше похожей на гримасу недовольства, и проводит по ним сведенными вместе большим и указательным пальцами: «молчу как рыба, согласно полученным инструкциям». В случае с леопардом, гораздо менее безобидным, чем исчезнувший Мик, она не была такой несговорчивой!..
— Мик. Африканское божество Мик, так она его отрекомендовала. Именно его место занял леопард, а сам Мик исчез.
— Может быть, еще найдется? — Интересно, каким образом Анн-Софи удается разговаривать, не разжимая стянутых молнией молчания губ?
— Может быть.
— Такое иногда случается с африканскими божествами — они пропадают. Как дети, вдруг решившие дойти до горизонта.
— До горизонта?
— Да. Дойти до него невозможно, но ведь ребенок этого не знает. Он идет и идет, пока не устанет…
— И? Что случится, когда он устанет?
— Он заснет где-нибудь на задворках незнакомого квартала, в картонной коробке у мусорных баков.
Дарлинг кажется, что Анн-Софи по-прежнему не разжимает рта. Но между тем ее голос звучит и звучит. И это странный голос — он лишен так свойственных француженке глубины и богатства полутонов. В нем есть что-то неестественное, сдавленно-механическое, как если бы Анн-Софи вдруг решила прибегнуть к чревовещанию и опыт оказался неудачным.
— А что будет потом, когда ребенок проснется? — осторожно спрашивает Дарлинг.
— Лучше бы ему не просыпаться самому, иначе он испугается. Лучше бы его разбудили добрые неравнодушные люди, взяли бы на руки и отнесли к родителям.
— Да, это был бы самый замечательный вариант. — Неожиданно проникнувшаяся судьбой гипотетического маленького странника, Дарлинг вынуждена согласиться. — И никто бы не пострадал, и ребенок был бы спасен.
Царапины на щеке Анн-Софи!
Это они разговаривают с Дарлинг, а вовсе не сомкнутые губы! — во всяком случае, звук исходит от кошачьих отметин, синхронно накладываясь на их подрагивание и кривляние. Альтернативный рот Анн-Софи пугает Дарлинг не меньше, чем картонная коробка, в которой может найти себя проснувшийся малыш. Она и сама чувствует себя тем самым малышом: ландшафт, окружающий ее, видоизменился до неузнаваемости, от кухни не осталось и следа. Почти не осталось, если не считать холодильника: но белый пластик теперь совсем не белый — грязно-желтый, с разводами грязи и какими-то темными подтеками. Никакая сила в мире не заставила бы Дарлинг подойти к холодильнику и дернуть за изъеденную ржавчиной ручку: ничего хорошего — там, за обшарпанной дверцей, — она не найдет, это уж точно. Там ее могут ожидать лишь самые неприятные, самые пугающие открытия: отрезанные человеческие головы с пробитыми висками; плошки с копошащимися в них насекомыми, дохлые птицы, дохлые грызуны. Банки с физраствором, в которых плавают глазные яблоки… На большее воображение Дарлинг не способно, да и эти неприглядные картинки экспортированы прямиком из второсортных фильмов ужасов. А Дарлинг никогда не любила фильмы ужасов.
И даже в страшном сне не могла представить, что окажется в одном из них.
Голова Анн-Софи теперь не слишком отличается от отрезанных голов из холодильника, хотя и плотно закреплена на туловище; по неровным шероховатым стенам, которые больше не подпирает кухонная мебель, сочится вода. Добротный дубовый стол, разделяющий Анн-Софи и Дарлинг, превратился в обложенный кафелем прозекторский, с желобом посередине. Но там все еще стоят чашки с недопитым кофе и лежат недоеденные бутерброды. К тому же сюда перекочевали неприкаянные жестянки со специями, не так давно вынутые Анн-Софи из навесного шкафчика. Жестянки теперь отличаются друг от друга не только величиной и рисунком, но и количеством ржавчины, которая на них осела. Некоторые она поглотила полностью, стерев рекламные надписи и марципановые сюжеты; другим повезло больше — и сюжеты все еще просматриваются, хотя и приходится прикладывать усилия, чтобы додумать их. И лишь одна жестянка так и осталась в неприкосновенности: на ней изображена темнолицая девушка с заломленными в экзотическом танце руками. Браслетов на них не меньше, чем на вчерашних запястьях Анн-Софи, — но это не Анн-Софи, какой она могла быть тридцать лет назад.
И не Даша, какой она могла быть двадцать лет назад.
И не Лали, какой она станет еще лет через пятнадцать, Дарлинг почему-то думает, что это принцесса Афрекете из сказки, рассказанной Исой. А сам прозекторский натюрморт вполне мог занять место в каталоге картин испанского художника Саорина, любителя такого вот тронутого коррозией sadness-ретро. Трезвая мысль о Саорине спасает от не менее sadness ощущения, что она сошла с ума. То, что происходит здесь и сейчас, — всего лишь иллюзия. На сей раз — не Хесуса Галиано, а Дарлинг. Возможно, это дом, науськиваемый, понукаемый африканскими божками, хочет сказать ей что-то; так же, как и кошачьи губы, — нужно только все услышать правильно.
И все правильно понять.
Но понять Дарлинг так и не успевает: настоящий голос настоящей Анн-Софи поддевает ее на крючок и тащит в реальность, где кухня снова становится кухней с дубовым столом, шкафчиками, стульями, оконной магнитолой и холодильником, — он вернулся в свое первозданное бело-пластиковое состояние, и все стикеры при нем — за исключением cotonou.
И дождь.
Он больше не льется с потолка и не терзает ни кухню, ни лицо Анн-Софи. Все здесь выглядит обыденным и не вызывает никаких ненужных вопросов, даже царапины на щеке француженки. Они наконец-то успокоились, затихли и выглядят просто как царапины. Неприятный отголосок не самого приятного утра в жизни, не более.
— О чем вы задумались, дорогая моя?
— Ни о чем особенном.
— Вот уже несколько минут вы смотрите в одну точку.
Интересно, в какую именно? Взгляд с обратной стороны Иллюзии, накрывшей Дарлинг, уж точно не помешал бы.
— Просто представила себя ребенком, проснувшимся в картонной коробке.
