Так и есть — Дарлинг больше не боится их! Как и когда произошла подобная метаморфоза? Может быть, тогда, когда она узнала настоящее имя Мика?.. И вместе с этим знанием пришла уверенность: неприятностей можно ждать от людей, а укутанные в дерево и камень божества не обидят ее никогда.
Наверное, так же думала и Даша.
Но она чего-то не учла, что-то упустила и к чему-то не прислушалась, и вот теперь — мертва.
Ночь, какой бы длинной она ни была, кончается, а вместе с ней уходят и звуки — один за другим: сначала — металлическое лязганье, затем — поскрипывание ступеней и легкие шаги. Остается только дождь и еще —
мавумавумавумаву.
Именно «маву» — расходящееся, как круги на воде — вырывает Дарлинг из сна и выталкивает из супружеской спальни. Поначалу ей кажется, что это плачут брошенные на произвол судьбы ориенталы — и звук идет из-за плотно закрытых дверей кабинета (и почему кошки вечно оказываются запертыми где-то? и кто запирает их?).
Если бы не истово орущие кошки, Дарлинг не вернулась бы в кабинет никогда. Во всяком случае, еще какое-то время, достаточное для того, чтобы болтающееся на ней африканское платье успело испачкаться и истлеть.
Но кошки!
Она не может оставить их в одиночестве, она слишком нежно к ним относится.
…Конечно же, никаких кошек в кабинете не оказалось, да и звук, приведший ее сюда, исчез, стоило Дарлинг переступить порог и оглядеться. Со вчерашнего дня здесь не изменилось почти ничего, если не считать безнадежно разрушенной целостности африканской коллекции: там, где раньше обитали Мик-Маву, а затем ненадолго сменивший Мика леопард-убийца, теперь зияла пустота. Ничего удивительного в этом не было (орудие преступления унес Йен), вот только сама полка оказалась запертой на ключ.
А панель гардеробной, с которой Дарлинг не смогла справиться еще вчера (или — позавчера?), напротив, была открыта. Не настежь, но небольшого зазора между стеной и самой панелью хватило бы, чтобы просочиться кошке (и даже двум). Или — сунуть руку и отодвинуть панель до упора, что Дарлинг и сделала. И сразу же нашла свой костюм, аккуратно висящий на вешалке среди платьев и костюмов Даша. И свои туфли, и свою сумку, стоящую на полу.
Присев на корточки, Дарлинг достала из сумки телефон — жест скорее машинальный, чем осознанный: в той, прошлой жизни, где остались Россия (неужели где-то существует Россия?), дом, Костас и работа на Костаса, она и минуты не могла прожить без телефона, а вот теперь — пожалуйста! Они не виделись целые сутки, а Дарлинг вспомнила об этом элементарном средстве связи только сейчас!
Элементарном, но совершенно бесполезном, о чем свидетельствовал потухший дисплей: телефон сел безнадежно и бесповоротно, а зарядка осталась в гостинице. И теперь не узнать, звонил ли ей кто-нибудь, звонил ли Костас? Что, если звонил и беспокоился о ней?
Но теперь это не имеет никакого значения. И Костас тоже не важен. Уже не важен, ведь жизнь Дарлинг изменилась кардинально. Не из-за произошедшего вчера, хотя и это нельзя сбрасывать со счетов. А из-за того, что произошло сейчас, ровно секунду назад, когда бесполезный телефон, брошенный обратно в сумку, издал этот резкий металлический звук, как будто натолкнувшись на какое-то препятствие.
Портсигар!..
Портсигар, подаренный Даша и исчезнувший в недрах ее платья, — каким образом он снова всплыл в сумке у Дарлинг? Неужели Даша отказалась от подарка, сделанного от всего сердца? Обида кольнула Дарлинг в то самое сердце, и она даже на мгновение забыла, что Даша мертва. Но кто сказал, что на мертвых нельзя обижаться?..
И опять — скорее машинально, чем осознанно Дарлинг щелкнула замком портсигара и распахнула его. Внутри не нашлось ни одной сигареты, которые так любила курить Даша, но нашлась сложенная вчетверо записка. Трясущимися пальцами Дарлинг развернула ее и увидела знакомый до боли и уже выученный наизусть адрес:
COTONOU, RUE DU RENOUVEAU, 34.
Это можно было бы считать точной копией, снятой со стикера (да и почерк был тем же), если бы не приписка внизу, сделанная по-русски:
«Кажется, я собираюсь втравить тебя в историю, но ничего случайного не бывает. Надеюсь, ты не оставишь их. А значит, не оставишь меня. Кошек зовут так же, как и их, — Лали и Исмаэль».
Вот он, прощальный привет от Даша. Конечно, она не могла уйти навсегда и не попрощаться, это было бы слишком жестоко. Но и содержание записки было жестоким — вдвойне, втройне! Как будто предчувствуя свою скорую гибель, Даша решила доверить совершенно незнакомому человеку самое дорогое, что у нее было, — своих детей. «Надеюсь, ты не оставишь их» — речь идет о Лали и Исмаэле, ни о ком другом, ведь кошек зовут так же, как и «их», — Лали и Исмаэль!
Но почему, почему?
Почему Дарлинг должна брать на себя такую ответственность? Это нечестно, несправедливо и эгоистично, но…
Ничего случайного не бывает.
Во всем существует высший смысл, и тот разговор на лестнице — между Даша и Анн-Софи… Дарлинг и не подозревала, что помнит его почти дословно, он просто взял и всплыл в ее растерянном сознании. Сам собой.
«Хочешь втравить ее в историю, как когда-то… втравила меня?» — спросила Анн-Софи у Даша, имея в виду Дарлинг. И что на это ответила Даша?
«Разве это был не твой выбор?» — вот что.
«Тогда ты не оставила мне выбора» — еще один достойный ответ.
История повторяется. Не факт, что та же самая, но «втравить», увековеченное в записке, остается.
И, похоже, у Дарлинг, как когда-то у Анн-Софи, тоже нет выбора: все дело в Даша, в ее странном, почти мистическом влиянии на людей, которое не исчезло даже теперь, когда она мертва. И отсутствие выбора почему-то нисколько не пугает Дарлинг, если посмотреть на ситуацию под нужным углом: выбор Даша станет и ее выбором, все очень просто, очень.
Как имена кошек — Исмаэль и Лали. Лали и Исмаэль — интересно, кто из двоих изуродовал щеку француженке? Лали? Исмаэль?
Все было бы еще проще, если бы не стикер, исчезнувший с холодильника. Его сняла не Даша, кто-то другой, для которого таинственный cotonou, куда должна направиться Дарлинг, исполняя последнюю волю покойной, — не пустой звук.
Дарлинг очень хочется надеяться, что человек, снявший стикер, — не враг, а друг, — вот если бы этим человеком оказался Исмаэль!.. Лали слишком маленькая и не смогла бы дотянуться до приклеенной к пластику бумажки, кошки еще меньше, чем Лали, а Исмаэль…
Исмаэль бы подошел!
Так она и будет думать отныне. Так и будет.
Но думать только об Исмаэле не получается: мысли Дарлинг плавно перетекают от него к холодильнику, на котором висел адрес, а затем — снова к кухне и кухонному столу, который снова предстает перед ней в бездарном прозекторском виде.
