— Одним словом, Велкам ту зе Юнайтед Федерейшн.
* * *
Александр Олегович Шуйский стоял возле внутреннего озера Серебряного бора и смотрел на блеклую полоску света, что легла на воды от высокой луны. Блеклую — потому что сиял вокруг острова огромный город, подавляя своим свечением ночное небо — не только беззвездное, но словно выбеленное, подернутое бежево-коричневым цветом, будто кофе с молоком.
В его времена такого не было. В его времена многого не было, причем настолько, что становилось страшно, как же он стар.
Уж точно не случалось такого, чтобы Юсупов по крови умирал за Шуйского. И совсем неслыханно — чтобы Шуйский признал Юсупова братом перед старейшим в роду, но запретил об этом говорить нареченному родичем.
Но даже это мелочи, сравнивая с тем, что происходило вокруг, пока он бродил по родовой чащобе и добывал вкусного и жирного оленя, забывшись на десятилетия в этом сладком чувстве всемогущества.
Нет больше старейших союзов, нет протектората сильных над слабыми, уничтожены шесть древних семей — за полсотни лет! Семей, которых никто не смел бы уничтожить, будь даже они в кровниках — и если последний представитель бросился бы с утеса вниз головой, его подхватил бы злейший враг и заставил жить. Потому что не только Сила Крови в их венах — но статус существования их семей сам по себе обеспечивал целый механизм договоренностей и соглашений. Нет Борецких, вырезаны — и те, кто это сделал, даже не представляет масштаб беды, потому что гарантии им давали как бы не треть старших семей, включая пунктом в более крупные документы, которые теперь просто ничтожны… Нет Збаражских, нет Судских, нет Фоминских… Это в последние годы своего существования они были слабы, но сотней лет раньше в том числе их подписями скреплялся вечный мир с османами… А раз мертвы — то когда-нибудь, кто-то догадается перечитать древний документ из архива и поймет, что нет в нем больше силы…
Он помнил былое, он мог сравнить — для него события не происходили медленно, как подъедает река острый обрыв. Он пришел уже после обрушения берега в воду.
Сошел ли мир с ума? Совсем недавно он сам практически сошел, поддавшись звериной природе, когда чуть не приговорил родного внука — надежду и будущую славу всего рода. Так почему бы этого не сделать целому миру?
Другое дело, что его вылечили, но кто же сделает это с целым миром…
Никто. Никому не под силу — и мир вновь заболеет тяжелой болезнью войны.
Александр Олегович уже видел признаки будущего конфликта — и дело даже не в творящемся вокруг бардаке. Достаточно посмотреть на его внука в окружении названного брата и их подруг. Достаточно прислушаться к их Силе, отражению рангов — и его внука, и этого непонятного мальчишки в котором была сила Юсуповых, но и нечто иное, совсем им несвойственное; девушки, при виде которой скрипит песок на зубах, и другой, ощущаемой застоявшейся водой у берега…
Когда-то мощи этих четверых было достаточно, чтобы начать войну, а сейчас — одни из многих. Они этого не видят, они этого не понимают. Но жутчее всего, что где-то за рубежом могут тоже стоять в тени деревьев и на жарком солнце такие же парочки. Уже есть, кому воевать за тех, кто захочет чужими жизнями оплатить груз собственных ошибок.
Он знал, как будет. Вначале последует слово — зажигательное, призывающее на подвиг и напоминающее о старых обидах. Затем — провокация или честная причина пролить первую кровь.
А потом придет большая война. Слова и причины перестанут быть нужны, и все станет, как раньше. Война перемелет все вокруг обратно, в его родной и знакомый девятнадцатый век. И он перестанет удивляться.
Глава 6
Желание поработать в воскресенье наткнулось на стену глухого непонимания.
Город, который никогда не спит, предпочитал в выходные отдыхать, вспоминая о семьях и о тех, ради кого он, собственно, и зарабатывал круглосуточно во все остальные дни. Встречи не назначались, проекты не продвигались, а в телефонную трубку один раз даже выматерились пьяным и сонным голосом, потребовав оставить в покое.
— И это зам префекта, — с осуждением посмотрел я на отведенный в сторону сотовый.
Тут же сменил одноразовую сим-карту на свою собственную и перезвонил.
— Алексей Витальевич? Не разбудил? Ах, уже разбудили… Ну, завтра, так завтра. — Покладисто ответил я на стон-просьбу.
В общем, осьминог не ловится, не растет кокос… Хотя тут больше с широтой и долготой проблемы, а не с календарем.
Поразмыслив, решил тревожить заграницу. А именно — звонить Федору в Румынию. Там все равно ничего не делают и в будние дни, так что им до воскресенья никакой разницы.
Звонить приходилось с ноутбука, через интернет, и без гарантии, что абонент окажется возле компьютера. Потому что сотовые телефоны в Румынии не работали вообще (вернее — только на показ видео и проигрывание музыки), а единственный стационарный телефон в трехэтажном доме Федора находился на первом этаже, и поднимал его исключительно старенький консьерж, который не знал русского, английского, а на мои попытки говорить на румынском (на трех диалектах!) бросал трубку.
К счастью, брат оказался на месте — экран звонка сменился анимацией подсоединения, и через пару мгновений в центре монитора отразилось изображение кабинета, обставленного в стиле эпохи Просвещения — в светло-кремовых тонах драпировок, с многочисленными полочками у противоположной стены, заставленной книгами в металлических переплетах; огромным серо-коричневым глобусом, установленным прямо на полу справа; железной люстрой на медных цепочках и массивной столешницей из темного лакированного дерева, на которой расположились распахнутые фолианты рядом с лампой, стилизованной под масляный фонарь.
В центре всего этого великолепия находилось резное кресло с мягкими тканевыми набивками, в котором восседал Федор, закинув нога на ногу. Сам брат сегодня щеголял в бежевом костюме, бежевых туфлях и белой сорочке, а на одухотворенном лице его, украшенном тонкими завитыми усиками, отражалась чопорная меланхолия — не путать с пошлой грустью. Потому что тут тематическая обстановка на несколько миллионов и вид на исторический центр Бухареста из окошка за левым плечом. За такие деньги не грустят, за такие деньги осознают тщетность бытия, выписывая свои мысли кистью из волоса соболя на хлопковой бумаге. В общем, обычный подростковый максимализм.
Год назад, между прочим, весь его кабинет был обставлен в бело-серебристом стиле хай-тек, а еще двумя годами ранее всю противоположную стену украшали подлинные аквилы римских легионов. На этот раз обстановка выдавала осеннее состояние души, свойственное большей части юношей тринадцати лет от роду. Мне, правда, в этом возрасте грустить было некогда, поэтому обычно за меня это делал кто-то еще.
И если эмоциональность Федор определенно унаследовал от отца, то умение устраиваться в жизни — от нашего кота Машка. На всю окружающую его обстановку семья не потратила ни копейки — вроде как, хозяин княжества брату благоволит, определенно рассчитывая уговорить остаться навсегда. Но мы-то с Машком знаем, что дом — это не там, где вкусно кормят, а там, где простят и тапок, и взорванный мост (мы играли в партизанов, я победил).
