— Ты чего? — насупился Милован.
Вместо ответа Борко полез в выпростанный мешок, с которым ходил за едой. Хитро ухмыльнувшись, парень выудил оттуда чудного вида, весь в паутине, позеленевший кувшин, имевший непривычные вендскому глазу очертания.
— Вот! — обдув пузатые бока и взметя облачко пыли, торжественно изрек Борко. — Я когда внизу в запасах питья шуровал, случайно заприметил этот чудный кувшинчик. Не сразу его и увидишь: в темном углу, паутиной затянутый валялся. Вроде — как бы спрятался. Но разве от моих глаз что-нибудь скроется? Но, вот что занятно, мне показалось, что манит что-то к себе, прям под руку толкает: «Посмотри, не ленись!» Ну, я и не поленился поближе подойти, да глянуть, что это там такое объявиться хочет! Вот его и выудил. Измарался правда, когда доставал. Ну да ладно: и так весь в грязи. Какая интересная посудина! — Борко повертел кувшин. — Что скажешь, Милован? Ты из такого когда-нибудь напитки пивал? А вы, люди, что думаете? Верно, он древний? И в пыли немало лет скрывался. И постарше нашего Любомысла будет, я так думаю. А? Что скажешь, Любомысл? Видел такую посуду? — И Борко с торжеством водрузил кувшин на середину стола.
Да-а, кувшин действительно выглядел занятно: пузатый с узким и высоким как тростинка горлышком. Сквозь зелень на выпуклых боках проступали какие-то бороздки: то ли письмена, то ли рисунки. Само горлышко залито бурой, окаменевшей от времени смолой. А на ней выдавлено что-то шестиугольное, вроде печати.
— Я чего радуюсь-то, — не унимался Борко. — Слышал как-то, что во фризонских странах заведено так: чем старее вино, тем оно лучше. На манер наших столетник медов. И стоит такое вино немало. Да вы сами знаете, чего говорить? Они, тамошние бражники, нарочно вино на долгие годы в землю зарывают и квасят. Не знаю, каково оно на вкус — пробовать не доводилось. Но мне кажется, что древнее того, что в этот кувшин налито, вряд ли кто-нибудь из вас даже нюхал. Если только наш всезнай, Любомысл, пробовал… — Борко достал нож намереваясь сколупнуть печать.
— Постой-ка! — Любомысл протянул руку к кувшину. — Дай сначала глянуть, отковырять всегда успеешь. Действительно, — сдув остатки пыли, и протирая бока рукавом сказал Любомысл, — занятный, даже чересчур! Я похожие кувшины только в одном месте встречал. Фризоны отродясь таких не делали — тут ты ошибаешься, парень. У них обычно кувшины глиняные, а этот медный. Видишь, как позеленел от старости? Никто тебе, Борко, не будет вино в медных кувшинах хранить: вкус не тот; горчить начинает, а потом ядовитым делается.
Любомысл ощупывал выпуклые бока кувшина, с любопытством рассматривал его. Потом, плюнув на печать, стал ее оттирать, пытаясь разглядеть, что на ней выдавлено. После непродолжительного изучения старик хмыкнул: видимо пришел к какому-то выводу.
— Так и есть — это аласунские письмена. Только какие-то необычные: вытянутые. У них эти знаки немного по — другому выписывают. Но о-очень похоже! Да я сразу, как на него глянул, то понял, что кувшин из Непаты или Аласунского Царства. Только там посуду с такими узкими и длинными горлышками, в которые только древко от стрелы пролезет, делают. Жарко, вишь, там: вот и заужено, чтоб влага подольше в нем держалась — не испарялась… Там же пески кругом. Так, а что на нем написано?
Любомысл вертел перед глазами кувшин, беззвучно шевеля губами. Венды с интересом смотрели на него: хоть нынешний вечер и без этого древнего кувшина щедр на события и истории, но узнать еще что-нибудь занятное от мудрого Любомысла были не прочь.
— Аласунские алафины, я слышал, очень жестоки, — сказал Прозор. — Они своим богам великие и кровавые жертвы приносят.
— Да, верно, — согласился Любомысл. — Народ тамошние владыки не жалеют. Праздники у них кровавые. Даже сидонские купцы, уж на что весь мир исходили, торговлю везде завели, и то без особой надобности в Аласунское Царство не заходят. Жестокие там порядки. Да и вообще — царство магов и колдунов.
— А маги — это кто такие? Дядька Любомысл, я про них не слышал… — спросил Добромил. — Ты мне не рассказывал.
— Маги, мой мальчик, — это те же колдуны. Только знаний колдовских и темных у них поболее, чем, скажем, у простых колдунов и волшебников. Хотя, — хмыкнул Любомысл, — я простого колдуна еще ни разу не видел. Да-а… — протянул Любомысл, видать что-то вспомнив. — Маги — они такие страшные вещи могут творить! Этих магов аласунские алафины очень привечают — при его дворе не один темный маг найдется. Вот по их-то наущению, жертвы и приносятся. Каждому магу для его колдовства много крови потребно. На том и стоит Аласунское Царство.
— Каких только порядков на свете нет, — вздохнул Милован, — то ли дело у нас, в Альтиде.
— Да, нашу жизнь не сравнить, — согласился Прозор, — у нас почитай, каждый человек ценен. Если он, конечно, не какой-нибудь тать. И жертв никаких нет, — кровавых я имею ввиду… — прибавил он. — И в лесах наших не в пример легче будет: не тронешь, к слову, какого-нибудь волхва, ну и он тебя тоже не тронет — иди себе с миром.
При последних словах Прозора молодые дружинники по очереди захрюкали, зажимая рты. Ну, Прозор! Ну, сказанул! Волхва, какого-нибудь тронуть! Он тебя так тронет! Век будешь прощенье вымаливать! А если не простит, то так и останешься с каким-нибудь уродством. Или того хуже, не в людском обличье свои дни закончишь, а в шкуре зверя, или того хуже — гада.
— У них, у аласунских колдунов, есть такое древнее поверье: они считают, что когда-то, в незапамятные времена, землю населяли злые и добрые духи, по-ихнему — джинны, — продолжил рассказ Любомысл. — Эти духи или джинны властвовали над всем миром и над стихиями. Над огнем там, воздухом или, к примеру, водой. И не было от них спасения никому — творили что хотели! Так вот, потом, когда еще и царства-то этого не было, родился могучий маг — сын их страшного бога Сета и простой женщины. Он потом стал первым алафином и образовал Аласунское Царство. Этот маг-то и стал воевать с джиннами. Борьба оказалась длинной и тяжелой, но сын бога сильнее джиннов, и мало-помалу их побеждал. Но убить джина у него никак не получалось, и тогда маг стал заточать их вот в такие медные кувшины, и выбрасывать в море — чтоб они навек скрылись в морской пучине. Говорят, что если найти такой кувшин, и выпустить томящегося там джинна, то он будет исполнять все желания и прихоти того, кто дал ему свободу.
— Здорово! — восторженно завопил Борко, — значит, если в этом кувшине джин сидит, и его отсюда выпустить, то он все наши желания выполнит?!
— А еще говорят, — охладил пыл парня Любомысл, — что джины бывают злобные, и могут убить освободившего его. Или пуще того — заточить на свое место. Тебе охота в таком кувшине сидеть?
— Ты, что Любомысл, всерьез считаешь, что в кувшине дух заточен? — спросил Велислав.
— Да нет, непохоже. Это я просто про аласунские медные кувшины рассказал. Ну и про джинов заодно вспомнил. Знаешь, еще говорят, что тот маг, заточая джинов, запечатывал кувшины своей печатью, на которой выбивал имя своего отца — бога Сета, и его грозный лик. Вот почему они не могут выйти: Сета боятся. А тут, на этой печати, написано совсем другое, и смола без рисунка. Пока еще точно не знаю что: надо вспомнить их письмена, но имени бога Сета тут точно нет, и его лика тоже… Ага! Вот! Тут имя А-а… — пошевелил губами Любомысл, — или Э-э… Нет, не разобрать, дальше незнакомые знаки идут. Так что, Борко успокойся, не будет тебе: ни исполнения желаний; ни чего-нибудь другого — я имею в виду, что ты не будешь в этом кувшине сидеть.
