Амбал в самом деле побледнел как мел и, обхватив ладонями шею, с хрипом уткнулся мордой в снег. Сможет он проглотить слюну в ближайшие тридцать секунд — его счастье, ну а если нет, значит, не судьба. Через мгновение рядом с «Сенькой» залег его соратник, тоже скрючившись, однако руки держа по-другому — в паху. Скунс его избавил от половых проблем кардинально, надо думать, навсегда, и, не теряя времени, устремился к джипу, в салон которого третий молодец пихал едва живую от страха Заболоцкую. Скрипел снег под мужскими ногами, матерный рык заглушал негромкие женские крики, однако внезапно все стихло.
Смачно приложившись затылком о поребрик, бандит рухнул на землю, ошалевшая Людочка молча опустилась на сиденье, а Скунс, глянув по сторонам, поинтересовался:
— Ну как? Их подождешь или, может, я тебя подкину?
Раздумывать Заболоцкая не стала и, с быстротой молнии забившись в «Ниву», уткнулась разбитым лицом в ладони — рыдать.
Испортив в джипе замок зажигания, Скунс тоже забрался в «мышастую», запустил мотор и плавно тронулся с места.
— Поплачь, поплачь, для мочевого пузыря очень полезно. Тебя, красавица, как зовут-то?
— Агнесса, — привычно соврала Заболоцкая и, внимательно осмотрев себя, снова пустила слезу: под глазом наливался огромный лиловый фонарь, разбитый нос распух, а главное, канадская дубленка была испорчена напрочь.
— Хорошее имя, только скучное очень, — улыбнувшись, одобрил Снегирев и представился сам: — Фердинанд. Тебя куда?
Оказалось, ехать было недалеко. Спящая за деньги красавица обреталась в хрущобе на улице имени партизанки Зинули Портновой. Когда «мышастая» остановилась, она подняла покрасневшие глаза на Снегирева:
— Смелых мужиков уважаю. Пошли… Без денег. — И, заметив, что тот не отреагировал, привела решительный аргумент: — Пойдем, водки у меня — залейся.
— Спасибо на добром слове, родная. — Снегирев сделал скорбное лицо и вздохнул: — Понимаешь, Агнесса, не могу я — триппер лечу. Вот одолею заразу — обязательно придумаем чего-нибудь. Ты не против?
Вместо ответа та пожала плечами и, в лучших традициях кинематографа, намалевала на лобовом стекле губной помадой телефон.
— Понадоблюсь — звоните! — Выпорхнула из машины, закрывая, словно белый медведь на охоте, разбитый нос ладонью, и боком, боком мимо старушенций на скамейке полетела домой — отлеживаться.
«Правильно говорят, все зло от баб. — Посмотрев ей вслед, Снегирев размазал по стеклу помаду, мир сделался розовым, и он ухмыльнулся: — А впрочем, все, что ни делается, к лучшему».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Мало того что Ступин с Хрусталевым трудились бок о бок, так они были еще и соседями. Правда, майор обретался на седьмом этаже, в то время как полковник занимал престижный пятый. На первом проживали сержанты, на втором мелкий командный состав, а третий и четвертый занимали рвачи из ГАИ, труженики из ХОЗУ и в срок отдавшие свой интернациональный долг мокрушники-омоновцы.
Ментовская обитель была просторной, тысячеквартирной, с дугообразными красными кирпичными стенами и возвышалась в гордом одиночестве на пустыре. Сверху, наверное, казалась она гигантской подковой, подаренной на счастье людям. Местное население, правда, считало иначе. Оно обходило дом за версту и называло его сучьим логовом.
Судя по календарю, уже хозяйничала весна, а на улице творилось такое, что собаки, не говоря о хозяевах, выбирались на прогулку без всякого энтузиазма. Однако против природы не попрешь, и каждое утро Ступин встречался с Хрусталевым среди обгаженных сугробов на пустыре. Оба они были заядлыми, со стажем собачниками, однако наклонности имели разные. Полковник привык иметь дело с братьями помельче, его терьерша Кнопка была размерами с кошку. Ступин же всегда держал крупных собак и из-за своего кавказца Бакса имел как-то раз крупные неприятности.
Помнится, года два назад въехал в крайний подъезд кадровик из Управления, да не какая-нибудь там инспекторская сошка, а высоковольтный зубр Особой инспекции ГУВД — лысый, в очках, а главное, при породистой боксерше-медалистке. Окрас, прикус — все при ней, и, чтобы. Боже упаси, породу не е испортить, во время течки ее выгуливали подальше от собачьих масс. И вот однажды критическим днем паршивец Бакс, вырвав поводок, вызволил суку-красавицу из хозяйских рук и, отдавшись во власть природы, предмет особистской гордости поимел.
Будучи категорически против, зубр поначалу пытался вмешаться, однако, глянув кавказцу в глаза, резко передумал и устремился домой за стволом. Когда он вернулся, Бакса уже след простыл, зато его место занял техничный, знающий хорошо свое дело ротвейлер, а собачники-менты стали громко поздравлять кадровика с грядущим пополнением — народ у нас отзывчивый и особистов не любит.
— Готовься, майорские звезды поставлю раком, так же как твой паразит — мою девочку, — тихо сообщил тогда зубр Ступину, еще капитану, и слово свое сдержал. Гадил, пока не помер. Говорят, от разжижения мозгов.
А красавица сука до сих пор жива — заматерела, стала гладкой и при виде Бакса непременно пускает счастливые слюни по брылям, мол, помню, люблю и надеюсь.
Было холодное воскресное утро. Такое раннее, что Ступин с Хрусталевым оказались на пустыре первыми: майор вернулся со службы поздно и решил уже не ложиться, а терьершу Кнопку обкормили куриным фаршем, и ей тоже не спалось. Собаки, обнюхавшись, разбежались по своим делам, хозяева, поздоровавшись, закурили, и полковник с нежностью посмотрел на свою скорбеющую животом воспитанницу.
— Ведь говорил ей не покупать это дерьмо французское. Не послушала, не хочет признавать, что Бог сделал ее из ребра. — Он имел в виду свою супругу и хваленый буржуазный натурпродукт.
— Клизму ей надо поставить из марганцовки, чтобы под самое горло подкатило. — Ступин бросил окурок в снег и потер красные от недосыпа глаза. — И жратвы целый день не давать, пока гадить станет нечем. Живо в себя придет. — Он имел в виду терьершу.
— Эх, это было бы хорошо, — несколько двусмысленно одобрил полковник и, сплюнув, перевел разговор в иное русло: — Ну, как успехи?
Успехи натурально имелись. Ступин со своими операми времени даром не терял и, действуя решительно, но в то же время крайне осторожно, трое суток не слезал с хвоста наркокурьеров. И оказалось, что не напрасно — вчера один из них засветил поворот на бетонку, которая вела к какому-то объекту, укрытому высокой изгородью с колючкой на керамических изоляторах.
Как только стемнело, Ступин матерно выругался и во главе своих оперов принялся осваивать девственную снежную пелену по пояс в снегу, в компании с пронизывающим морозом. Но старался он не зря. В ограде отыскались железные ворота с красными звездами на створках, а за самим забором оказался военный городок, вернее, то, что от него осталось.
Плац в сугробах, осевшие ангары, некрашеные крыши боксов, в этом ничего особо странного не было — конверсия. Удивительное было в другом: на вышках ярко горели прожектора, светились окна КПП, а в тишине холодного вечера слышался скрежет железа по натянутой проволоке, изредка заглушаемый злобным собачьим рыком. Кто-то укрепил боеспособность не на шутку.
