Дуня и Иван спали обнявшись под тяжелым меховым одеялом.
— Я, как собака, много лет хожу за тобой, — говорил он ночью. — И доходился.
Утром буря стихла.
— Осень! — сказал он, слыша сухой звон листвы.
— Да, осень.
— А был тогда март. Перед весной.
— Так же у отца, как теперь, за поскотиной табунились жеребята.
— Я печь затоплю!
— А я на что? На что у тебя парень молодой? Живо, давай, Иван, крутись! — крикнул он себе.
Ловко и наскоро приодевшись, он налегке выскочил из зимовья, стал что-то крушить топором. Внес охапку дров. Умело и не торопясь затопил.
— Сухие поленья! Диво!
Огонь запылал. Ее лицо смеялось радостно из-за вихров медвежьего одеяла.
Он словно пронырнул надо всем одеялом, и мохнатая бурая голова со ртом до ушей появилась рядом с ней на ее подушке. Теперь меховое одеяло на китайском шелку закрывало половину ее лица.
Дуня притихла. Ее глаза стали серьезны. Иван прильнул к ее груди, мягко положил руку на плечо. Она поцеловала его долгим поцелуем, словно говорила о чем-то очень важном. Но ее серьезность вдруг растаяла, открылись ровные зубы, ее лицо изменилось, и руки оплели его шею.
Пылал очаг в зимовье, и было тихо.
* * *
— А че будем жрать? — вдруг сказал Бердышов.
— Мне не хочется.
— А я отощал. Я ли не Ванька-тигр. Сейчас сгребу себе добычу… Хозяйка моя! Хозяйничай! А я пойду добывать пропитание!
Он затянул ремни на сапогах, надел пояс с револьвером и патронташем, взял ружье и ушел.
Куча смятой одежды лежала перед ней. Она стала все разбирать. Первый раз в жизни она держала его рубаху. Ее надо было повесить, все высушить и распрямить на горячем воздухе над печью.
Дверь скрипнула.
— Только ты не убеги! — сказал Иван, просовывая голову.
Она засмеялась.
— Я никуда не убегу!
Послышались глухие шаги, удалявшиеся в мокрую траву. Вскоре раздались выстрелы.
Когда-то Дуня хаживала в это зимовье. Спиридон охотился здесь на лосей. Лосиная Смерть подолгу бродил по окрестностям. Но кажется, что и место стало другим, и зимовье не то…
Дуня достала из-под нар котел, отнесла его на берег, вычистила песком и мелкой дресвой.
Иван тихо брел по глубокой, осенней траве.
— Сбежал твой сохатый? — спросила она.
Он вышел, обвешанный дичью.
— Чу, ты пойдешь за меня замуж? — спросил он тревожно.
— За бедного!
— Какой перелет! — сказал он, подымая голову и глядя на массу птиц. — В несколько этажей летят!
— Осень! — отвечала она.
— А тогда была зима!
— Нет, тогда была весна, — ответила она и заглянула ему в лицо.
— Дерзкие глаза у тебя, озорные! — сказал Иван.
Они вошли в свой дырявый, но жаркий дом.
— А помнишь, как я тебе дорогу перебежала?
— Помню…
— И жеребушку молоденькую помнишь?
Она пристально смотрела ему прямо в глаза. Она тронула щекой его щеку и замерла на миг, чувствуя, как часто бьется его кровь.
— Гуся жарить? — тихо шепнула она на ухо.
— Ково это?
— Гуся, я говорю, жарить?
— Паря, не знаю, жарить ли…
— Ты и обалдел! Эй, Иван! — постучала она по груди его, как в дверь. — А уток на похлебку? Ты — хозяин. Вели, что хочешь… Я все исполню…
— Погоди маленько… Я опомнюсь…
* * *
Бердышов вспомнил, как с Ильей и Васькой был он когда-то на озере Эворон. И показалось ему ночью, что он отторгнут от своего места в жизни.
Он вспомнил это, когда в открытом кабриолете катил с Жаннет по бульвару Мадлен, и она все показывала ему. Он с белой, накрахмаленной грудью, с бантом на лацкане, с розой в петлице, в котелке и перчатках. И рука на трости с золотым набалдашником.
— У кого есть деньги, тот не бывает стар. А ты молодой и сильный. И рост высокий и ты красивый! — говорила она ему.
Весь бульвар в цветах и подоконники на этажах тоже в цветах. Кто-то бросил им в экипаж эту красную розу. Даже большие розовые и светло-желтые дома кажутся Ивану каменными цветами.
Они познакомились случайно, в магазине. А на другой день он послал ей цветы и подарок.
— Сибирь! О! Строганов! — говорила она. А Иван еще не знал, кто такой Строганов. «Строганов, идемте танцевать!» — говорила она.
Он чувствовал, как радуется эта маленькая девушка. Ей вдруг стали доступны удовольствия ее родного города.
Он познакомился с ее матерью. Он бывал с Жаннет в кабаре, среди богатой публики. Она повела его в Большую Оперу на балет. И там он вспомнил, как когда-то небогатым торгашом в ночь на озере Эворон мечтал о другой жизни и ждал…
Жаннет сначала испугалась: уж слишком дорог был первый его подарок.
— Останься у нас… — нежно и тихо заговорила она, и ему чудилось в ее слабом голосе далеко спрятанные слезы. Она знала, чувствовала, что он не одинок. И мать ее это понимала и говорила ей.
Иван понемногу учился говорить по-французски. В кабаре все смотрели на высокую молодую даму на сцене.
Иван видел, как она выгибает ногу, как выгибает вперед бедро, подхватывает платье. И еще выходило пять девиц… И еще пяток…
Жаннет здесь выросла, но еще не видела всего этого.
— Что у тебя в Сибири?
— Меха и золото!
Они ездили в казино и пробовали играть. Иван видел на зеленых столах груды золота и руки с драгоценными перстнями.
Он чувствовал, что здесь собраны великие богатства, что весь город украшен, всюду трудились умы и руки. Казалось, тут вечный праздник, но только люди не чувствовали этого, словно не видели окружающей их красоты.
— Мосье Бердышов! — здоровались с Иваном в кафе.
Он бывал на бирже. Он встречался с коммерсантами.
Богатейший банкир, узнав, что он сибиряк, пригласил его. За обедом один из гостей подозрительно оглядывал Ивана и наконец сказал, что он походит на американца.
— Нет, я не американец!
— Вот наше золото… — говорил ему на другой день банкир, спустившись после осмотра банка в подвалы.
Иван видел в Петербурге в государственном казначействе, как хранится золото. «Где же наше, амурское?» — думал он и в Петербурге и в Париже.
— Вы сами добывали золото? — спрашивал банкир.
— Да, я сам мыл, как рабочий, а теперь сам хозяин приисков. И я хочу открыть банк.
