Телятев шмурыгнул носом. Он знал не хуже Гаврюшки, какие тут нищие.
— Молодец! — сказал Оломов.
— У нас, ежели по-свойски, из уважения, то все можно! — сказал Гаврюшка. — И пароход проведем. И все… Завсегда жизни для вас не пожалеем, вашескородие.
— Даже республику по-свойски составили и три года держали в секрете? — спросил Оломов. — По-свойски и десять лет еще никто бы не знал?
«Если бы какому-то дураку не взбрендило в голову обвинять старателей в подготовке революции!» — подумал Телятев.
Гуси шли так низко, словно хотели сесть на пароход и устроить на нем птичий базар. Капитан проворно ринулся в рубку. Труба рявкнула трижды. Волнистый строй гусей заколебался и разбился.
— Спасибо, брат Гаврюшка! А не хотел бы пойти на службу в полицию? — спросил Оломов.
— Премного благодарен, вашескородне, даже в мыслях не было.
— Подумай. Да пособи, брат, мне. Тут надо кое-кого вывести на чистую воду.
— Это я с полным старанием.
— А ну, скажи, кто же на самом деле был у вас президентом?
— Я ведь не касаемо этого… Только в газетах слово такое вычитал, а у нас нет. Этого и не было.
Гаврюшка забормотал какую-то чушь. «Почему бы мне в полицию, — полагал он, — когда я при вольной республике был в таких чинах! Теперь меня ничем не удивишь! Хотя, конечно, там харч, аммунпция! Жалованье!»
«Все как сговорились, подлецы, — рассуждал Оломов. — Лгут!.. Какая-то круговая порука у нашего народа.»
— А может быть, ты можешь еще выше пароход поднять?
— Можно! — ответил Гаврюшка.
Осеннее солнце всплыло и улеглось на елках. Начинало припекать. По вершинам елок солнце словно двигалось к пароходу.
«Что же кисель разводить! — подумал Оломов. — И окружной какая-то размазня, медуза… Но я все чую, как полицейская собака!»
Чемодан и пальто денщик пронес в каюту. Опять летел караван. На этот раз они шли высоко, гуськом и походили в небе на столбец черных иероглифов, отпечатанный на голубой бумаге.
Оломов подумал, что, пожалуй, напоследок надо бы еще поохотиться.
«Конечно, Гаврюшка — артист, — полагал он, фыркая и брызгаясь над тазом в каюте, — нашел протоку, которая, как по щучьему велению, наполнилась водой. Хочет прощение заслужить! Так и скажу, что прощаю, но при условии, если пойдешь в полицию! Тут они все артисты собрались… Серая кобылка!»
Оломов и прежде разгонял старателей, выбиравших себе власть на приисках. «Но эти чуть ли не министров себе выбирали. А Телятев делает вид, что тут нет ничего особенного».
Машина глухо заработала. Колеса еще стояли, и пароход, не трогаясь, вздрагивал. Денщик убрал мыльную воду. На черной сетке, натянутой в окне каюты от москитов, все ярче и шире расплывалось желтое пятно солнца.
Завтракали в маленьком салоне. Крахмальной салфеткой Оломов вытер усы.
— Ну, вот и домой! — сказал довольный Телятев, наливая легкое вино. — Сегодня закончим! Может быть, где-то еще есть отдельные личности, но и те сами с голоду передохнут, если не уйдут.
Лицо окружного стало ярко-розовым, как обычно у бледных и болезненных горожан, которые вдруг попадут в тайгу в солнечные дни.
— Сотня людей, верно, разбежалась! — заметил Оломов.
— Не более десятка!.. Одна сторона реки занята бердышовской партией, а другая свободна, но, верно, обе попадут одному хозяину…
— Что же это за разгон! — перебил его Оломов. — Да нас с вами бог знает в чем заподозрить могут! Это какой-то сход волостной попросили разойтись. Разве это разгон республики! Китайцы, вон, Желтугу разгоняли, так они только русских отпустили, но честно несколько сот голов срубили своим… А может быть, несколько тысяч! А мы? Что мы, я спрашиваю вас? Старатели вышли спокойно, золото сдают сами, каторжников не оказалось, слухи о революционной агитации не подтверждаются, политических нет, самосудов не было… Мало ли что барон Корф либеральный генерал-губернатор. Мы не смеем злоупотреблять. Не нравится мне это! Обманывают нас, и мы что-то недоглядели…
Телятев посмотрел с удивлением, вытер платком пролысни и обожженное лицо. Что тут может не нравиться?
— Не в наших же интересах злобить мужиков, которые нас…
— Надо бы схватить еще двух-трех, — сказал Оломов. — В назидание. А то все это очень скучно и неестественно. Чинно разошлись. Схватили какою-то китайца с русским паспортом. Словно нет других преступников. Этакая идиллия мужицкая! Подозрительным не покажется? Не орудует ли там банда хитрецов. Скажут, не подкуплена ли полиция?
— Постойте-ка… — нелюбезно ответил Телятев и, отложив салфетку, быстро вышел, словно вспомнив о чем-то.
В маленьком салоне становилось жарко.
— Скажу вам, что я, кажется, сдал за этот месяц, — сказал Оломов, когда собеседник возвратился.
Бойка
[5] подал чай.
— Полегче чувствую себя! Нет худа без добра. Так вы полагаете, что весь прииск возьмет Бердышов и никого не допустит на другую сторону реки? Его уполномоченный Василий Кузнецов из молодых, да ранний!
Прежде Телятев недолюбливал Бердышова. Про Ивана Карпыча говорили, что никому не дает взяток. Но он избегал лишь прямого вознаграждения. Стол в его доме всегда накрыт, меха лучшие в продаже, и дешевы… Сам Бердышов радушен, шутлив, весел.
«Еще посмотрим!» — сказал себе Телятев.
«Еще найдет коса на камень!» — подумал Оломов. Он не стал пить чай и вышел на палубу.
— Почему не подымаешь судно дальше вверх по речке? — спросил он у Гаврюшки, выходя на палубу.
— Ждем, когда позавтракаете, ваше…
— Ну, начинай… Терентий Ксенофонтович, пожалуйста…
Пароход тихо захлопал плицами и тронулся. Гаврюшка, перегибаясь через борт, измерял шестом глубину и подавал знаки капитану.
Гаврюшка велел дать задний ход. Он долго тыкал шестом вокруг. Течение сносило пароход. Вскоре опять раздались гудки, и судно наконец пошло.
* * *
— Что это рявкает? — спросил молодой старовер с винчестером. Он сиял старую поярковую шляпу и стал креститься.
Вольные старатели, ожидавшие решения своей судьбы, вылезали из шалашей и палаток.
Вдруг все увидели, что знакомый казенный «Лиман» с толстыми кожухами над колесами, как с опухшими боками, вылез из ветельников на разлившуюся протоку, похлопал плицами и с грохотом отдал якорь.
— Гляди, пароход куда дошел!
— Боже ты мой!
— Гаврюшка хвастался, что может сюда океанский пароход привести со всей контрабандой? Это, наверно, он.
— Только он! — подтвердила рябая Анфиска.
