— А че попа, за что у вас побили?
— Не знаю че-то! А-а!.. Это Дунька-то, которая вас гнала? Это давно было, тот год еще, как убили Илью. Она к попу Алешке на исповедь пришла. Он ее исповедовал. В церкви был народ. Потом вдруг она его ка-ак хлестанет по роже, и все смотрят — он упал и головой ударился об икону и лежит не дышит на полу. Все замерли со страху. А она, понимаешь, сразу вышла из церкви, отпрягла коня из саней у Васьки Кузнецова, села верхом и с тех пор никогда в церковь не ходит. А поп Алешка очнулся и спрашивает: «Че-нибудь случилось?» Ему говорят — не знаем; наверно, тебя прихожанка саданула по морде, че ты ей сказал? Он будто еще не помнит. Притворяется. Ему говорит Петрован: «Ты, наверное, у нее попросил, она тебя и саданула».
Вся изба покатилась со смеху, и Савоська сам засмеялся.
— Нет, поп говорит, это она, наверно, ослышалась, ей показалось. Ну, мол, ни че… Ладно, мол. А что уж ладно! На глазу — фонарь!.. А у Ваньки Бердышова дочь образованная и красивая. Я ей послал копиури, чтобы помнила Амур! — сказал Савоська. — Она живет в Петербурге. Наверно, женилась уже…
— А эта Авдотья как живет? — спросил благовещенский коммерсант. — Такой товар, я думаю, долго не залежится.
— А че товар. Уже подъезжали.
— Ну и как?
Все пытливо стихли.
— Один ротмистр, как полетел с крыльца и прямо в сугроб. А другой был купец, тот ее все уговаривал, обещал большие деньги. Она его — в шею! Она работает как мужик. Охотиться умеет, может медведя убить! Лес рубит, дрова заготавливает! Рыбу ловит, парень у нее теперь уже большой, помогает ей. Она все сама умеет. Она как мужик… Баба — мужик!
— Но все же она не мужик, а баба. Что же она одна живет, когда столько мужиков вокруг, а женщин на Амуре не хватает…
— Иди попробуй! — сказал Савоська.
— И пойду! — без охоты отвечал голос.
— А Васькина баба ревнивая, жить здесь не захотела. Увезла отсюда мужа совсем.
— А что Сашка, сын Егоров?
— Он в тот же год заявился домой. Пришел пешком по льду. Холодно было, а он шел. Не виноват — освободили. Он — китаец, скрывает это. А че скрывать. Живет у себя за речкой. Он все бабу хотел свою зарезать, пугал ее, я, мол, тебе шею чики-чики. А в тюрьме насиделся и больше не пугает.
— Ты, поди, все врешь нам, а мы слушаем, — сказал кто-то.
— Что? Я вру? А хочешь, я тебя сейчас погоню на мороз? Иди! Пошел! — рассердился Савоська. Он живо перелез через печку и хватил кого-то за ворот шубы.
— Ты че, в уме? — испугался человек. — Я сплю, а ты меня хватаешь. Ночь еще.
Все захохотали, и сам Савоська затрясся от смеха.
— А то я ружье возьму и всех вас к чертям гоняю — посмейтесь еще, — сказал он, возвращаясь на место.
Чувствуя, что старик напился и на самом деле может наделать неприятностей, все утихли.
— Китаец пришел, замерз, жалко смотреть. Пешком шел! Ух, терпеливый. А другой китаец, как мороз — помрет…
Постепенно все уснули.
Теперь, казалось, Савоська говорил сам с собой. Он лежал и говорил то по-русски, то по-гольдски. Потом умолк. Он думал. Иван приезжал к Дуне, уговаривал ее не раз, но никогда не позволила она переступить ему порога своей избы. «Честная баба!» — думал Савоська. Ему хотелось еще сказать, что его внучка Татьяна закончила гимназию с золотой медалью. Григорий с медалью, и она тоже!
— А у меня ни черта никого не было и нет. Баба была молоденькая, ее убили! — Савоське хотелось еще говорить, но уже все спали, и печка гасла. Тихо стало в зимовье, и тихо было в морозную ночь на улице.
— Илья коней зверить любил, — послышался чей-то голос. Кто-то еще мучился, не спал. — Я один раз еду и что-то такое думаю, вдруг черный ком в снегу и вылетели два дракона. Я едва успел повернуть коня в снег. Илья, как бешеный, мчится на паре, тянет вожжи и сечет коней, и они идут стоймя на задних ногах, как драконы. Он их хлещет, а они вырваться не могут, хотят выпрыгнуть из упряжки, как взлететь. Я посмотрел — вожжи скреплены железом, на них все блестит. Я лег в сугроб, и конь мой чуть не сдох со страха. А он их режет бичом до крови. Сечь любил, любил коней и мучить их тоже любил! Видно, он уж тогда злился на кого-то, а сказать не мог.
— Он добрый был! — сказал Савоська. — Это он шутил или тебе показалось!
— Я потом сказал своему коню: вот, видишь, как у хороших-то хозяев!
— А правда, что у Авдотьи сын от Ивана растет? — спросил голос из угла.
— Однако, неправда.
— А походит.
— А че походит? Ванька сам мордой похож на покойного Илью. Они одинаковы.
— А говорят, она на прииск тот раз не доехала. От кого же тогда парень?
— Нет, она тот год доехала. Это она в первый год на прииске не была. Это Васька — беленький. Тоже у нее хороший парень — Павка. А эти все от Ильи. А люди чешут языки, не знают!
— Каждый что-нибудь придумывает, только бы болтать.
— А Иван, говорят, приезжал к ней и плакал.
— Плакал! — с возмущением сказал немец. Он проснулся и слушал разговор.
— Она его выгнала, говорят.
— Че, тигр не плачет, что ль? — сказал Савоська.
— Говорил, я сирота, — продолжал пожилой ямщик, — мол, у меня никого нет. Я всю жизнь люблю тебя. А почему он потом заболел?
— Это я не знаю! — ответил Савоська.
— Говорят, стреляли его у вас за Илью?
— Но знаю. Может, кто-то стрелил.
— Говорят, Петрован Кузнецов в него пулю всадил.
— Давай спать! — сказал Савоська.
Старый ямщик разговорился, сон его прошел, и он долго еще не мог успокоиться.
— А как Кузнецова вылечили? — спросил немец, решивший, что не надо продолжать неприятный для хозяина разговор.
— Пулю у него вырезали, — ответил Савоська. — Доктор военный приезжал из госпиталя по письму Максимова, вынул пулю. Человек поправился.
— Только правой рукой плохо володает.
— У него было воспаление. Стало гнить плечо, оказалось, пуля не простая, с крестиком.
— Вот же твари!
— Они не хотят, чтобы в тайге заводили грех. Они работники. А доктор спросил бабку, как она лечила. Она стала объяснять, что выгоняла пулю. Доктор долго с ней сидел и все писал, что она говорила. Потом сказал: «Бабка, ты — великий лекарь!» Так сказал! А еще знаешь, чехи сюда приезжали, выбирали места, хотели селиться. Но им тут не понравилось, места много. А немцам понравилось.
— Да, я слыхал, под Благовещенском, — сказал немец, — есть села немецких колонистов.
— Немцы тут сразу места взяли, — сказал ямщик.
— Теперь далеко ходить не велено, — сказал Савоська. — Кто надолго отлучается, того на подозрение. Народ приучают сидеть при завалинке, во дворе, на рыбалке. На пашне можешь находиться. На печи!
