На палубе подошел к Ивану молодой генерал Соколов из Владивостока. Он рассказал Бердышову, что ехал с женой по Амуру на лошадях, побывал в Уральском, познакомился с местными крестьянами, и они произвели на него очень хорошее впечатление. Особенно сын Егора Кузнецова…
Генерал сказал, что его будет встречать экипаж из Владивостока и что он возьмет Ивана с собой. Теперь прорублена отличная дорога, там работают землемеры, готовят участки для украинских переселенцев. А в городе Владивостоке сдаются подряды на постройку крепостных сооружений.
Генерал пригласил его в каюту. Он рассказал, что прежде всего надо построить батарею на Тигровой сопке, которая господствовала бы над подходами к пристани каботажного плавания…
ГЛАВА 20
С той стороны дома, где нет окон, у почерневшей бревенчатой стены сидел на завалинке Петрован. Васька, еще не переодевшийся с дороги, в болотных сапогах и в рубахе, с помочами накрест, рассказывал брату про прииск.
Васька чувствовал, как тут все хорошо и как все ладно устроено. Все лето жил он со старателями на дикой речке в балагане. И теперь ему не верилось, что он вернулся домой.
— Отец все боялся, что кто-нибудь вас подстрелит там, — сказал Петр.
— Нет, никто не стрелял.
Весной по пути на прииск Васька попал на протоку к бакенщику.
«Я так и думал, что встречу вас», — сказал он Катерине.
«Я знала, что вы на прииск пойдете», — ответила Катя.
«Откуда знаете, что мы идем на прииск?»
«Уж знаю!»
«Разве много пароду туда едет?»
«Пока еще никого нет, но все поедут…»
… Федька перемахнул заплот и подсел к парням. Из дому вышла Татьяна. Ваське хотелось бы рассказать, что матрос с дочерью потом приехали на прииск. Новизна впечатлений от родного привычного дома пока еще владела парнем, но уж чувствовал он, что скоро заскучает… Уж и теперь временами становилось не по себе. Он был счастлив и грустен. Зоркая Татьяна замечала в нем новую перемену.
Васька решил, что не скажет ни слова о том, что болит. «Да еще при Татьяне-то! Хорош же я буду!»
— Никого не стреляли, — повторил он.
— А дрались? — спросил Федя.
— Только хотели стрелять. У нас на прииске был высокий парень из города. Он всегда ходил с тремя собаками. Лицом бледный. Глаза все время шныряют по сторонам, даже когда собак с ним нет, а он все как будто следит за ними. Глаза так и бегают на три стороны. Собаки погрызли одного китайца, и чуть не началась драка. Мы одну собаку у него пристрелили. А Силантий сказал:
— Я вас всех сам перестреляю.
— Ну что вы тут отделились от нас? — сказала мать, появляясь из-за угла.
Вскоре вся семья собралась на огороде. Все удивлялись, слушая рассказы Василия.
Где-то надтреснутым голосом что-то кричал Пахом Бормотов. Василий уж знал, что там начнется нескончаемая ссора между братьями. Пока Пахом с Ильей мыли золото, Тереха ухитрился построить себе дом и отделился от старшего брата.
* * *
… Илья на прииске сказал однажды:
— Вернусь, жену застану с кем-нибудь — убью!
— Ты что? — спросил его Василий. Он замечал, как Илья постепенно становился все сумрачней, как он жестко говорил с людьми, часто грубил, как ударил он со злом Силантия-собачника и разбил ему все лицо.
— Она изменила мне.
— Кто тебе сказал?
— Она сама.
— Быть этого не может. Она, наверное, подразнила тебя, — уверял Васька, чувствуя, что сам краснеет в вечерней темноте до корней волос. — Хотела тебя разбередить…
— Ты, может, бил ее? — спросил бывший каторжник старик Яков. — Вот она тебе и сказала с перепугу.
— Нет, я ее не бил, — ответил Илья. — Я ее не трогал.
— Что же ты, чудак, когда вспомнил! Надо было там откатать ее ременными вожжами.
— В бане, — добавил с усмешкой молодой старатель по прозвищу Налим.
— За это суд! — запальчиво сказал Васька.
— Над мужем нет суда, — сказал воронежский мужик Сапогов.
— Право мужа! — подтвердил старик. — Они все сволочи.
— Суки все!
Старатели, спавшие вместе в обширном балагане, начали ругаться.
— Все они бесстыжие!
— Только из дому — уж липнут к кому-нибудь.
— Зря про нее не говорите, — уверял Вася.
— Чудак! — надтреснутым голосом сказал старик. — Когда вспомнил. Она дома с любовником, а ты моешь ей же золото. Когда вспомнил!
— Нет, она брюхатая, — ответил Илья. — Возиться ни с кем не будет. Это старухи виноваты.
— А может, озлить тебя хотела, — сказал Сапогов.
— Все равно, — сказал Налим. — Такого случая нельзя упускать. Пусть другой раз так не шутит над мужем. Не надо было сердиться, а взять вожжи и завести ее куда-нибудь и — скидавай с себя что надо. Паря, удовольствия такого лишился!
Все засмеялись, а Илья замолчал, чувствуя, как он осрамился перед людьми. Он проклинал себя, что заговорил.
— Твое право было бы!
В ту дождливую ночь все уснули. Мужики там часто вспоминали своих жен. Чем дальше, тем чаще. И часто вспоминали про хлеб. Давно уже никто не ел свежего хлеба и даже не видел его. Было золото, было мясо, рыба. Не было хлеба. Дома, семьи были далеко. Утром Василий взял лодку и съездил на остров, где жил матрос с дочерью.
— Ты что не моешь? — спросил его вечером Сашка. — Опять гуляешь? Где был? Че пришел? Зачем пришел? Иди туда, где был. Там живи, зачем ты здесь?
— Как зачем? Я работать…
Вася замечал, как Илья увядает у него на глазах. В Уральском, когда Вася вернулся, мать спросила его:
— Как жили?
— Хорошо жили! — ответил сын. — Только хлеба не видели все лето. Жрали, что попало. Дай хоть хлеба, мама. А так хорошо было!
— Что же хорошего, если хлеба не было! — озабоченно отозвалась мать.
И теперь дома, когда Василий наконец попробовал испеченных материнскими руками караваев, он все больше думал о том, что осталось позади. «Эх, девка! Когда я ее увижу… Что это делается со мной…»
— У меня свои ребята подрастают! Пойми ты! А еще брат! На старости-то лет мы народили! Не гуртом же жить! — уверял Тереха, повторяя уже в двадцатый раз сегодня одно и то же. Но Пахом никак не мог примириться, что покорный брат его ушел навсегда.
Подошел Тимошка Силин.
— Ну что, Пахом, растеклось все твое семействие! Сын отделился, а теперь брат.
— Как же! Теперь я слободен и живу как хочу, — ответил Тереха. — Я теперь самого Егора превзойду.
