Федя поедет сегодня домой, повезет добычу. Скоро сенокос, он должен помогать дедушке присмотреть за парнишками на работе и рассказать, что на прииске.
Небо стало синим и ясным. Уже близко лето, жаркий зной, наводнения… Кое-где застучали, залязгали лопаты. Теперь видно, что огромные изумрудные сопки обступили долину, реку и глубокие ключи. А по обрыву — сплошная сирень. Черный дождь мошки обдал Егора, забил в глаза, застучал по щекам. Жаркий, кажется, день будет.
Все сели за длинный дощатый стол на столбиках. Татьяна, веселая всегда, но сегодня она с красными, припухшими глазами. Подала тарелки и деревянные ложки. Катерина принесла чугун с ухой. Начался молчаливый завтрак с хлебом перед тяжелым рабочим днем.
Таня снесла в лодку мешок с сухарями и караваями. Федя взял клеенчатый плащ, сапоги и ружье. Вернулся за палаткой. Жена затягивала ему под рубахой ремни кожаного пояса, набитого золотом.
— Хоть отдохнуть от тебя, — проговорила она.
Федор взял револьвер, подвязал рубаху сыромятным ремнем, простился, взял шест.
Он ступил через борт в лодку, навалился всем ростом на шест, и лодка помчалась, как напуганная.
Федор взмахнет шестом, глянет туда, где стоит жена, где вкопан в землю стол и печь-самоделка, и наляжет на шест, отвернется и снова взмахнет и взглянет. А уж там, на берегу, все станет меньше, и Танюша маленькая, словно тает на глазах.
Егор и Василий, как бы нехотя, поплелись с кайлами и лопатами к забою. Васька вдруг положил инструмент. Он вскарабкался на обрыв и вломился в сирень. Катерина полезла сорвать хорошую ветку, подышать запахом.
Егор увидел из забоя, что сын тащит с обрыва Катю, посадив ее себе на плечи и держа ее под колени в красных шерстяных чулках.
— Как кореянка свое дите ташшит! — молвила проходящая за мужем староверка в кичке и с лопатой на плече.
— Скинь ее в реку сейчас же! — крикнула Татьяна. — Президентовы щенки, скинь… Мне вас степенности обучать!
Опять Катерина бросала песок и гальку в тачку. Татьяна принатужилась, подняла ручки и как бы невзначай обмолвилась:
— Дуняша скоро приедет!
И, покатив тачку, услыхала за спиной, как спросила Катя у мужа:
— Ну, кто?
Васька молчал.
К обеду смолкал стук лопат. У ручья трещали костры и дымились печки по всем побережьям. За кустами мылись женщины.
У бутарки мужики выбирали с настила последние мельчайшие значки. Подошел Ломов и Родион Шишкин.
— Ну, как у вас съем?
Ломов принес показать добычу. Он мыл рядом с Кузнецовыми, часто приходит проведать соседей, глянуть на съем и свой показать.
Егор заглянул в его чугунную чашу.
— А у вас? Ладно сегодня намыли!
— Когда Васька в забое, то и платки в карманах тяжелей, — сказал Шишкин.
— Васька — это молодой Егор, — сказал Ломов.
Васькина кайла еще за бугром гальки; она то появлялась, то исчезала.
— Теперь бы еду покрепче, — сказал Егор. — Хлеб в такой печке печется, не дает силы… Плохо пропечен, уж Татьяна ли не мастерица!
Ксеня поджала губы. Бабы-староверки, проходя обратно, кланялись Егору в пояс. Мужики снимали шляпы.
— Как хлеб? — спрашивал их Егор.
— Сырой.
— Силы скоро не будет.
— Печем! — улыбалась Ксеня. — Малина уж скоро поспеет, пироги будут.
— Что мы, медведи! — ответила чернявая кержачка.
Мимо шли с лопатами Очкастый и с ним молодой новичок, с черной как смоль бородой и с красными губами.
— Вон Полоз с дяденькой идет, — сказала Катька.
Полозом прозвал Федосеич человека с яркими глазами на разъехавшихся скулах.
— А достаток? Достаток? — восклицал Очкастый.
— Зачем? Достаток только замедлит этот процесс! — отвечал бородач. — Не достаток нужен для прогресса, а обеднение масс и эксплуатация их.
Он увидел Егора, быстро и косо поглядел. Оба поклонились. Бородатый через некоторое время саркастически улыбнулся вслед президенту. Наслушавшись о взглядах Егора, он однажды уговаривал его обложить население прииска налогом в пользу справедливой организации борцов за уничтожение несправедливости и всякой власти.
— Ты пока ступай отсюда, — сказал тогда ему Егор, — не мешай мне работать.
* * *
Егор обернулся. Перед ним на корточках сидел Улугу.
— Ты как? Приехал?
— Сейчас пришел… Че, тебя выбрали? Ты теперь тут джангин! — Улугу радостно обнял Егора.
— Я старший, теперь, по вашему обычаю, буду первый тебя целовать, — сказал Егор и сам обнял его.
— У-у! Теперь ты старший! Я сам не могу первый целовать? Да? А где наши?
— Пахом на другой стороне. И Силин там.
— А че здесь?
— И здесь есть содержание. Это редко бывает, чтобы на обоих берегах одинаковое содержание было. Только тут место у?же, там долина пошире, и все кинулись сперва туда. Кажется сперва, что тут места меньше, но тут кривун, самый поворот. Ты походи, попробуй взять пробы и, где понравится, выберешь участок.
— Писотька хочет сюда приехать, — сказал Улугу.
— Пусть! Как здоровье?
— Ничего… Сердце маленько больно и рука плохо…
Улугу все еще тяжело дышал после подъема вверх по реке. Он набил трубку и стал курить с жадностью, надеясь табачным дымом облегчить сердце.
За марью высоко в небе движением воздуха выгибало дуги из перистых облаков. В долине было тихо, ни один лист не шевелился.
Плечистая, молодая женщина подводила лодку, неумело плюхая веслами вразнобой. Щеки ее подрумянены, видимо, какой-то травой, глаза подведены.
— Здравствуйте, Егор Кондратьевич! — выйдя на берег, почтительно поздоровалась она и поклонилась. — Дозвольте, пожалуйста, нам к Василь Егорычу обратиться с просьбой.
Из забоя вылез Василий. Румяный, русый, весь в желтой грязи, он загрохотал болотными сапогами по гулкой гальке.
Анютка заулыбалась, скособочилась и закрылась краешком платочка, показывая, как ей стыдно с порядочными людьми.
— Василечек! Не обессудьте, поправьте нам бутарку, как будет время. У нас вода не идет.
— А что же кавалеры-то ваши? — по выдержала Татьяна.
— Ах, куда уж… Да мы теперь и близко никого не подпускаем… Знаете, народ нехороший есть. А мы беззащитные…
— Садитесь с нами, после обеда я съезжу на тот берег по делу, мне как раз надо на ту сторону, и погляжу, что там у вас.
— Спасибо, Василий Егорович, весь струмент у нас развалился! Да я пока пойду к Мишке-китайцу, долг ему за ситец отдать…
