Вскоре после этого Прокофьев исполнил Дягилеву музыку для нового балета, над которой работал в последние месяцы. По его словам, первая реакция Дягилева была неодобрительной: «…что это такое – я, русский композитор, на русский сюжет и пишу интернациональную музыку?! Это не годится!»6 «Надо писать новый [балет]»7, – потребовал Дягилев. «После Стравинского в России остался только один композитор: вы. Больше там нет никого. […] В Петрограде у вас не умеют ценить ничего русского, это болото, из которого вас обязательно надо вытащить, иначе оно вас засосет»8, – убеждал он Прокофьева.
Композитор, известный своим упрямством и самонадеянностью, к своему собственному удивлению, признал его правоту: «Дягилев был так убедителен, что я сразу согласился выкинуть из балета половину музыки. Дягилев прибавил: и совершенно изменить сюжет»9.
Дягилев полагал, что «переработки» требует не только музыка, но и сам Прокофьев, и надеялся, что в этом ему поможет Стравинский. Дягилев написал композитору из Рима:
«Много новых вопросов. Во-первых, Прокофьев. Вчера он играл в Аугустеуме [в Риме] с порядочным успехом, но не в этом дело. Он мне привез на треть написанный балет. Сюжет Петербургского изготовления, годный к постановке в Мариинском театре il y a dix ans.
[268]
Музыка – как он говорит – “без исканий ˝русскости˝ – просто музыка”. Это именно просто музыка. Очень жалко, и надо все начинать сызнова. Для этого надо его приласкать и оставить на некоторое время (2–3 месяца) с нами, и в этом случае я рассчитываю на тебя. Он талантлив, но что ты хочешь, когда самый культурный человек, которого он видит, – это Черепнин, эпатирующий его своей передовитостью. Он поддается влияниям и кажется более милым малым, чем его когда-то заносчивый вид. Я его привезу к тебе, и необходимо его целиком переработать, иначе мы его навеки лишимся»10.
Затем Дягилев предложил Прокофьеву поехать через несколько недель в Швейцарию и поселиться неподалеку от Стравинского. Там Дягилев мог бы вновь собрать труппу для совместной работы над новыми постановками. Однако Прокофьев не был расположен оставаться за границей дольше, чем этого требовала необходимость. И дело не только в том, что в Санкт-Петербурге его ждала невеста, а скорее в том, что он не очень хотел на протяжении многих месяцев оставаться под опекой Дягилева, имевшего такое безграничное влияние на его индивидуальность, обычно не поддававшуюся внешнему воздействию.
Прокофьев, Дягилев и Мясин совершили короткую поездку, посетив Неаполь, Помпеи, Амальфитанское побережье и остров Капри. За несколько дней путешествия Дягилеву удалось убедить Прокофьева прекратить работу над «Алой и Лоллием» и заняться совершенно новым балетом на сюжет одной русской сказки, материал для которой должен был предоставить Стравинский. Прокофьев внимательно наблюдал за Дягилевым. Он заметил, что Дягилев и Мясин вели себя как влюбленные голубки, что Сергей прибавил в весе (вероятно, это был результат его любви к итальянской кухне) и начал ходить с перевальцем и что он ужасно нервничал, когда они плавали на лодке11. Дягилев регулярно говорил с композитором о балете как о форме искусства, при этом Прокофьев подметил удивительную манеру его рассуждений: «О балете мы с Дягилевым говорили раза три-четыре, горячо и долго; не столько о моем, сколько вообще о теперешних течениях. Дягилев говорил всегда горячо, убежденно, иногда истины, казавшиеся абсурдными, но возражать на них не было возможности, потому что он немедленно подкреплял их кучей самых логических доказательств, которые с необыкновенной ясностью доказывали обоснованность этого абсурда»12. Однажды Дягилев упрекнул Прокофьева в слишком эклектичном вкусе в музыке. «“В искусстве вы должны уметь ненавидеть, иначе ваша музыка потеряет всякое лицо”. – “Но ведь это ведет к узости”, – возразил Прокофьев. “Пушка оттого далеко стреляет, что узко бьет”»13, – парировал Дягилев.
После этого они вновь провели почти две недели в Риме. Там они получили посланное Стравинским собрание русских сказок Афанасьева и внимательно изучили его в поисках темы для нового балета. Ранее Стравинский уже предлагал Дягилеву использовать рассказ о шуте, и теперь этот сюжет также заинтересовал Прокофьева.
В начале марта Дягилев, Мясин и Прокофьев отбыли в Милан, чтобы встретиться там со Стравинским и посетить футуристов. Прокофьев был увлечен этим направлением, и в частности Маринетти. Прокофьев заметил, что Маринетти и Дягилев пребывали «в чрезвычайной дружбе». Впрочем, он также очень хорошо понимал, что футуристы «страшно держались за Дягилева, потому что он был для них колоссальной рекламой»14. Для русских футуристы устроили детальную демонстрацию своих музыкальных инструментов, при этом Стравинский и Дягилев проявили большой интерес как к различным инструментам (в основном перкуссионным), так и к шумовым машинам Луиджи Руссоло. По словам поэта Франческо Канджулло, тоже присутствовавшего при этом, Дягилев ходил «как принявший вертикальное положение гиппопотам, […] экстравагантно нарумяненный и с огромной хризантемой в петлице»15. Были запланированы различные совместные постановки: балет на раннее сочинение Стравинского «Фейерверк» и инсценировка национального неаполитанского праздника16. Однако осуществлена была только первая из двух идей. Помимо этого, Дягилев собирался ставить «Литургию». В целом в тот период футуристы оказали довольно существенное влияние на Дягилева и его окружение. Много лет спустя Стравинский преуменьшал значение шумных итальянцев, что было вызвано изменениями в политической ситуации после Второй мировой войны, когда, по понятным причинам, политический инфантилизм футуристов воспринимали не так снисходительно17. Что же касается Дягилева, то его замечание Прокофьеву, что «патетизм, пафос и интернационализм вышли из моды»18, подтверждает, что он тоже поддерживал идеи футуристов.
Это был период зарождения успешных дружеских союзов. Стравинский и Прокофьев были очень довольны знакомством друг с другом. Стравинский был впечатлен творчеством Прокофьева и не скупился на комплименты в адрес молодого коллеги. А Прокофьев испытал потрясение, когда они вместе исполняли на фортепиано в четыре руки «Весну священную». Ему уже доводилось слышать эту музыку в Санкт-Петербурге, но тогда, по его собственному признанию, он мало что понял. Теперь же, исполняя «неимоверно трудную» фортепианную пьесу в большом зале, наполненном футуристами и их последователями, он поражался ее «удивительной красоте, ясности и мастерству»19. Стравинский говорил, что Прокофьеву потребовались многие годы, чтобы прийти в себя от эффекта, произведенного на него этой музыкой20. Это заявление было довольно высокомерным, но, по-видимому, верным.
Во время Страстной субботы дягилевцы пост не соблюдали. Стравинский пил «Asti»
[269] бутылку за бутылкой и сильно опьянел. На следующий день он возвратился в Швейцарию, а Дягилев, Мясин и Прокофьев – в Рим. Прокофьев предпочел бы вернуться в Россию, но прежде он хотел подписать контракт с Дягилевым. Композитор оказался умелым коммерсантом, ухитрившись выторговать себе за новый балет гонорар, превышавший, по словам Дягилева, гонорары Дебюсси и Равеля, вместе взятые. Прокофьев даже поставил под угрозу свои хорошие отношения с Дягилевым. Обсуждение контракта проходило неспокойно, с криком и топаньем ног, пока наконец в три часа ночи документ не был подписан21. На следующий день композитор уехал в Россию, его путь вновь пролегал через Грецию и Балканский полуостров.
