Труппа, полностью состоявшая из русских артистов, всегда могла привлечь своей уникальностью и экзотикой. Однако международный коллектив, выступавший под маркой национального, больше походил на имитацию. Не случайно у Дягилева появлялось все больше конкурентов, пытавшихся повторить его трюк – «Шведский балет» лишь один из примеров. Но самым важным, и, возможно, единственным вопросом оставалось: как долго Дягилев сможет сохранять веру в многонациональную труппу и находить силы на ее развитие? Его самыми близкими друзьями по-прежнему были русские. Его отношения с французскими композиторами и художниками носили совсем иной характер, нежели с соотечественниками. Атмосфера в труппе становилась все более деловой и отстраненной, казалось, что начали преобладать обычные отношения продюсера и художника. Однако деловые отношения и слаженная рабочая обстановка не вызывали у Дягилева интереса. Это не могло его окрылить. По всей вероятности, он опять обратил взор в сторону своей родины в поисках вдохновения и бальзама для старых ран. Приобретя в 1923 году первое издание повести «Тарантас» Владимира Соллогуба, Дягилев сделал в этой книге следующую запись: «“Тарантас” для возвращения в Россию. С. Д. Париж. 1923»28. Его тоска по родине не утихала. В Берлин вновь приехал Маяковский, и они регулярно общались с Дягилевым. Этой новой встрече предшествовал обмен письмами, кроме того, они продолжали обсуждать предстоящее турне по Советскому Союзу, которое запланировали на следующий год. В Москве к приезду Дягилева уже было зарезервировано несколько театров. В ноябре 1924 года Дягилев получил советскую визу: он собирался посетить родину зимой, чтобы завершить подготовку к гастролям. Маяковский послал письмо Осипу Брику с просьбой сопровождать Дягилева и представить ведущим деятелям нового искусства Советской России: «Будь путеводной звездой Сергею Павловичу – покажи в Москве все, что надо смотреть […] Если С. П. не понравятся Родченко, Лавинский, Эйзенштейн и др., смягчи его икрой […], если и это не понравится, тогда делать нечего»29. Также было послано письмо Анатолию Луначарскому, человеку, ставшему наркомом просвещения после отказа Бенуа занять эту должность. Маяковский попросил Луначарского помочь организовать приезд Дягилева. Похоже, не все были рады визиту импресарио-эмигранта с аристократическими манерами. Однако русские сами делали ставку на Дягилева. Им было известно, что он хотел бы приехать (при этом прекрасно знали, что, например, Стравинский был в этом гораздо менее заинтересован), и они понимали, что возвращение в Советский Союз Дягилева, все еще являвшегося безоговорочным лидером европейского авангарда, могло значительно повысить их репутацию в глазах всего мира.
Маяковский писал Луначарскому:
«Это рекомендательное письмо более или менее излишне: Вы знаете Сергея Павловича Дягилева не хуже меня, а С. П. в рекомендациях не нуждается. Пишу все же эти строки, чтобы С. П. быстрее прорваться через секретариат, который случайно может оказаться чересчур оборонительно настроенным. Конечно, опарижившиеся бывшие русские сильно пугали С. П. Москвой. Однако пересилило желание, а также мои утверждения, что мы деликатностью и грацией превосходим французов, а “деловитостью” – американцев.
Надеюсь, с Вашей помощью С. П. убедится в этом и на деле, тем более, что главное дело С. П. – полюбоваться нами»30.
Маяковский был прав, утверждая, что Дягилев, вопреки всем увещеваниям, боялся ехать в Советский Союз. И хотя часто опасения Дягилева были беспочвенны, на этот раз его страх имел вполне определенные основания.
XXVI
Советский Союз наносит ответный удар
1924–1927
Главной причиной не ехать в Советский Союз был отказ власти гарантировать возращение во Францию Бориса Кохно, возраст которого еще оставался призывным. Это доказывает, что на уровне верховного руководства единого мнения относительно приглашения Дягилева не было. Если бы вся его труппа приехала в Москву, какие бы это могло иметь последствия? Не только Кохно, но и многие другие мужчины-артисты были призывного возраста, в том числе Сергей Лифарь, все больше вытеснявший Антона Долина в качестве фаворита директора. Близкие друзья Дягилева советовали ему не слишком доверять «проклятым большевикам». Корибут и Нувель и, вероятно, также Стравинский попросту отказались ехать в Советский Союз.
Вся Европа заполнилась беженцами из России, рассказы многих о том, что творится дома, были неутешительными. Часть балетной труппы, среди которых и некоторые мариинцы, застряла в Берлине и вынуждена была танцевать за деньги где придется. И хотя выступали в основном в заштатных театриках и газеты о них почти ничего не писали, Дягилев узнал об этом и послал в Берлин своего двоюродного брата Павла Корибута. Если отбросить веру в случай, то его решение чем-то иным, кроме телепатии, объяснить трудно. Не застав артистов в Берлине, Корибут догнал их в Лондоне и пригласил в Париж1. Потом состоялась встреча у Мисии Серт дома, и там Дягилев впервые познакомился с человеком, который на долгие годы станет законодателем классического балета, – с Георгием Баланчивадзе. Баланчивадзе, или Баланчин, как он вскоре станет себя называть, был талантливым петербургским танцовщиком. В свои двадцать он проявлял интерес и, можно сказать, призвание к хореографии. Он был поклонником Касьяна Голейзовского, хореографа-модерниста родом из Санкт-Петербурга (в том году переименованного в Ленинград), «стремившегося к созданию скульптурных эффектов, ради которых он обычно раздевал своих танцовщиков чуть ли не донага»2. Дягилев с огромным интересом слушал рассказы Баланчина о новых веяниях на родине, но от идеи гастрольной поездки на тот момент уже отказался. Импресарио просмотрел танец артистов, прибывших вместе с Баланчиным: Александры Даниловой, Тамары Жевержеевой и Николая Ефимова, и ввел их всех в состав труппы. Данилова и Жевержеева, взявшая псевдоним Жева, вскоре стали исполнять ведущие партии в «Русских балетах».
В конце 1924 года прошли выступления труппы в Лондоне. За год Дягилев сумел частично выплатить свои долги Столлу, поэтому снова можно было выступать в Лондоне. Недавно принятых в труппу артистов сразу ввели в репертуар. В британской столице делами Дягилева занимался теперь только один агент – Эрик Уоллхайм. Этот человек был настолько предан Дягилеву, что благодаря его усилиям репутация импресарио в Лондоне практически восстановилась. Добропорядочный буржуа, Уоллхайм был далек от дягилевского поклонения гламуру и «grands sujets»,
[309] но души не чаял в нем самом и поэтому шел на уступки, в которых другие ему отказывали. Его сын Ричард очень хорошо описал отношения между этими людьми и дал меткую характеристику Дягилеву:
«Мой отец искренне восхищался Дягилевым, мне кажется, ему очень импонировал строй мыслей и чувств этого человека. Он восхищался его перфекционизмом, а сцены ярости и ревности, которые тот порой устраивал, он находил, пожалуй, даже весьма динамичными. Его очаровывали суеверие Дягилева и его водобоязнь, и немало уступок, на которые отец ради него шел, объяснялись совершенно волшебным в его глазах фактом русского происхождения Дягилева. Один журналист как-то спросил у отца, в чем Дягилев больше всего проявляет себя как русский, на что отец, не особенно веривший в национальные характеристики, ответил, что, для того чтобы это понять, нужно увидеть великого человека в спешке: чем больше он переживает из-за времени, тем короче делаются его шаги, а под конец он и вовсе останавливается»3.
