29 мая прошел предпремьерный показ «Царя Эдипа» в доме княгини де Полиньяк. Как записал в своем дневнике Прокофьев: «…колоссальный съезд, толпа стоит на улице»43. На следующий день была премьера в театре Сары Бернар. Прошла она более чем скромно. Ровно через неделю состоялась премьера «Стального скока». Дягилев накануне не ложился спать и хлопотал в театре до половины четвертого утра, Якулов даже до семи, и уже в полдевятого Дягилев снова был на месте. «Стальной скок» был встречен с невиданным энтузиазмом, как у публики, так и у критиков. Пресса уделила новой постановке большое внимание, уже сама тема вызывала противоречивые оценки. Дягилев дал несколько интервью, в которых отстаивал новый балет, делая особый акцент на его музыке и оформлении, уводя разговор в сторону от политики:
«После “Свадебки” это самое значительное представление моей труппы […] Прокофьев вместе со Стравинским стоит во главе современной русской музыки. Он моложе Стравинского на девять лет, и это, разумеется, чувствуется по его музыке. Но Прокофьев, можно сказать, более méchant,
[322] чем Стравинский. Мелодически Прокофьев, возможно, богаче Стравинского, но его мелодии бьют на эффект и не отличаются достаточной ясностью. Иными словами, если Стравинский беседует с богами, то Прокофьев – скорее с демонами […]
Сюжет балета много раз менялся. Я уже давно хотел поставить балет на русскую тему. Задача не из легких. Россия в глазах иностранцев – это обязательно нечто живописное, будь то шляпа Бориса Годунова или борода Кащея.
Пока мы готовили Le Pas d’Acier,
[323] события в России развивались столь стремительно, что первоначальные эскизы костюмов оказались устаревшими. В Le Pas d’Acier мы показываем Россию 1920 года»44.
Дягилев боялся возмущения со стороны русских белоэмигрантов, которым мог оказаться не по душе большевистский балет. Но небольшой скандал, к тому же единственный, спровоцировали не они, а Жан Кокто. По его мнению, Мясин (хореограф балета) «превратил то великое, что представляла собой русская революция, в скоморошье представление, на уровне интеллекта тех дам, что платят по шесть тысяч франков за ложу»45. Дукельский терпеть не мог Кокто и, обратившись к Прокофьеву, сказал какую-то колкость по поводу Musiquette Parisienne,
[324] метя в композиторскую «Шестерку», неофициальным лидером которой был Кокто. Тот парировал: «Дима, парижане швыряют в тебя дерьмом!» Между ними завязалась драка, и Дукельский вызвал Кокто на дуэль. Пришлось вмешаться Дягилеву; успокаивая своих молодых протеже, он приговаривал: «Не смейте драться здесь в моем театре; у меня и без того достаточно неприятностей с властями […] нас всех могут депортировать, понятно?!»46 Удивительно подобное высказывание из уст Дягилева; возможно, это была лишь оговорка, но она примечательна, если задуматься о том, что происходило примерно в то же время с его родственниками, остававшимися в Ленинграде.
Ж. Кокто. Рисунок П. Пикассо
В конце лета 1927 года или, возможно, в начале осени Валентина Павловича Дягилева и его жену подняли с постели и арестовали сотрудники НКВД. О месте пребывания Валентина родственников не известили, никаких сведений о нем не поступило и позже. Его отправили за Полярный круг в Соловецкий монастырь, который за несколько лет до того был превращен в лагерь политзаключенных. Соловки в Советском Союзе стали первым крупным лагерем, по модели которого был устроен ГУЛАГ47.
Осенью, а может быть, еще летом Сергею сообщили об исчезновении его брата. Кто рассказал ему об этом, неизвестно; нет никаких сведений и о том, как он на это реагировал. Конечно, Дягилев уже много лет не общался с братом, но тем не менее это известие не могло его не испугать. Оно означало, что у него самого нет будущего в Советском Союзе и что не приходится надеяться на то, что когда-нибудь он сможет спокойно вернуться. Примерно в 1927 или в 1928 году в Центральную Азию сослали его брата Юрия. Но не похоже, что Дягилев что-либо знал о его исчезновении48.
Несмотря на то что Дягилев, по своему обыкновению, скрывал свои семейные неприятности от окружающих, на этот раз он принял решение обратиться за помощью к посторонним, чтобы узнать хоть что-то о судьбе брата.
XXVII
«Блудный сын», Венецианская лагуна и смерть
1928–1929
Дягилев выждал некоторое время, прежде чем предпринимать серьезные меры и пытаться узнать хоть что-то о своем брате. В начале осени, когда стало ясно, что исчезновение Валентина не было временным, Дягилев связался с Филиппом Бертло, генеральным секретарем Министерства иностранных дел Франции. Бертло уже много лет находился на дипломатической службе и благодаря своему богатому опыту, возможно, обладал даже большим влиянием, чем сам министр иностранных дел, и являлся архитектором французской внешней политики в послевоенный период. Он был также известен в артистических кругах и дружил с Полем Клоделем и Жаном Жироду, а с Дягилевым был связан благодаря близкой дружбе с Мисией Серт.
Бертло серьезно отнесся к просьбе Дягилева и поручил французскому послу в Москве (в 1924 году Франция установила дипломатические отношения с Советским Союзом) обратиться к заместителю наркома иностранных дел Советского Союза Максиму Литвинову. Бертло использовал все преимущества своего служебного положения для получения информации непосредственно в самых высоких инстанциях, употребляя при этом такие слова, которые на языке дипломатии означали, что Франция относится к данному вопросу предельно серьезно.
Посол Франции в Москве Жан Эрбетт после своего визита к Литвинову сообщил следующее:
«В разговоре с господином Литвиновым я упомянул, какой популярностью и симпатией пользуется господин Сергей Дягилев во Франции и какой печальный эффект могут вызвать меры, направленные против его брата. Я настаивал на вмешательстве господина Литвинова и не преминул заметить, что шумиха вокруг Валентина Дягилева и его супруги уже привлекла Ваше внимание. Господин Литвинов не смог мне ничего пообещать, так как, по его словам, ГПУ не обязано предоставлять информацию о советских гражданах, даже по запросу Комиссариата иностранных дел. Однако я не сомневаюсь, что господин Литвинов, не взявший на себя никаких обязательств, приложит все усилия, чтобы за рубежом не сложилось неблагоприятного образа [страны], кроме того, я напомнил ему о нашем вчерашнем разговоре»1.
Впрочем, оптимизм Эрбетта был преждевременным. Через девять дней он получил ответ Литвинова и написал об этом Бертло: «[Литвинов] навел справки, однако у ГПУ нет никаких записей об аресте господина Валентина Дягилева и его супруги. […] Господин Литвинов просит меня сообщить ему, где и когда это могло произойти»2.
