Он действительно встретился с Философовым, однако Дмитрий, по-видимому, не был расположен предаваться воспоминаниям. По словам Лифаря, Дягилев «не только не нашел с ним [Философовым] общего языка, но услышал странные, неожиданные речи: фанатик-журналист Философов напал на Дягилева за то, что тот занимается совершенно “ненужными” и “бесполезными” вещами в такое время, когда…»13 На этом рассказ Лифаря прерывается, но его несложно дополнить. В Варшаве Философов стал виднейшим политическим обозревателем и одним из лидеров эмигрантского антикоммунистического движения. Скорее всего, до Философова также дошли слухи о судьбе их общих родственников, и теперь он нападал на Дягилева, потому что того, несмотря на случившееся, волновала лишь постановка премьерных спектаклей и покупка книг. Должно быть, Дягилев увидел жестокую иронию в том, что Философов вернулся к принципам своей матери (полагавшей, что политические акции превалируют над вопросами творчества), против которых они оба так яростно протестовали в юности. Дистанция между бывшими закадычными друзьями оказалась непреодолимой, и новых встреч не последовало.
Дягилев обсуждал с Прокофьевым детали нового балета. Его сюжет уже был придуман, и, по словам композитора, авторство принадлежало на четверть Кохно, а на три четверти – Дягилеву. Темой послужила притча о блудном сыне, «перенесенная на русскую почву», как выразился Дягилев14. Дневник Прокофьева подтверждает, насколько заинтересован был Дягилев в этом балете – более, чем в какой-либо другой постановке последних лет. Композитор был не в восторге от того, что ему предстояло сотрудничать с Кохно, выступавшим в качестве официального автора либретто, однако был очень вдохновлен сюжетом и после сложных переговоров о финансовой стороне вопроса согласился участвовать в проекте. 9 ноября 1928 года контракт на «Блудного сына» был подписан, и ровно дне недели спустя Прокофьев уже сочинил большую часть музыки, что даже для него было невероятно быстро. 23 ноября Прокофьев сыграл то, что у него получилось, Дягилеву в присутствии московского гостя – Всеволода Мейерхольда, – приехавшего в Париж по разным поводам, но в основном чтобы встретиться с Дягилевым. Сочинение Прокофьева было встречено с большим энтузиазмом. Правда, Сергей порекомендовал вычеркнуть один хореографический номер, но в остальном был в восторге от спокойной и светлой музыки Прокофьева, действительно отличавшейся от всех его предыдущих произведений.
В то время как Дягилев восхищался новым произведением Прокофьева, отношения импресарио со Стравинским достигли своей низшей точки. Главной причиной этого стало решение композитора написать музыку для новой труппы, которой руководила бывшая звезда балета Дягилева Ида Рубинштейн. Разумеется, Дягилев и раньше сталкивался с конкурентами, но они не были русскими и ни при каких обстоятельствах их предложения не могли заинтересовать его близких друзей. Однако спектакли, которые собиралась ставить Рубинштейн в 1928 году, были более амбициозны и напоминали довоенные балеты Дягилева. Это было очень умным ходом со стороны Рубинштейн, так как часть его публики (а также часть его окружения) очень тосковала по тем временам и тем постановкам. Все спектакли должны были пройти в Гранд-опера, все еще являвшейся центром парижской музыкальной жизни, где труппа Дягилева не выступала с 1922 года, не считая двух представлений зимой 1927 года.
Рубинштейн обладала такими финансовыми возможностями, до которых всем было далеко. Поговаривали, что она потратила пять миллионов франков на свое предприятие, а это многократно превышало сумму, которую Дягилев ежегодно инвестировал в свои постановки.
[329] Рубинштейн заказала Морису Равелю и Дариюсу Мийо новую музыку, а хореографию предстояло поставить Брониславе Нижинской. Предполагалось, что Александр Бенуа оформит спектакль на музыку Равеля, а может, и что-то еще. Дягилев не собирался более работать с Бенуа, однако ему было неприятно, что его бывший художник теперь сотрудничал с прямым конкурентом. Но самым тяжелым ударом для Дягилева стало то, что Рубинштейн сумела привлечь Стравинского, написавшего специально для ее труппы новый большой балет. Балет Стравинского по мотивам музыки Чайковского в декорациях Бенуа – все это для Дягилева было уже слишком.
Прокофьев отмечал, что Дягилев «с необычайным ядом рассказывал о… Идкиной премьере»15. Чтобы присутствовать на ее спектаклях, Сергей даже пересек Ла-Манш, так как «Русские балеты» в этот момент гастролировали по Англии и Шотландии. Этот «необычайный яд» также чувствовался в двух письмах, отправленных Дягилевым Лифарю во время своего короткого пребывания в Париже. В них он описывал премьеру Равеля (знаменитое «Болеро») и первое представление балета Стравинского «Поцелуй феи». Разумеется, спектакли труппы Рубинштейн стали ярким событием в Париже, и все стремились их посетить. Помимо обычного богемного круга, там присутствовал и Маяковский, а также Мейерхольд, вновь путешествовавший по Франции.
Первое письмо Дягилев написал 23 ноября:
«…Париж – ужасный город. Нет пяти минут времени, чтобы написать два слова… Все съехались и идет ужасный кавардак. Начну с Иды – народу было полно, но масса насажена ею самой. Однако никому из нас она не прислала ни одного места: ни мне, ни Борису, ни Нувелю, ни Серту, ни Пикассо… Еле-еле попали. Были все наши – Мися, Жюльетт, Бомон, Полиньяк, Игорь (Стравинский), все остальные музыканты, Маяковский и пр. Спектакль был полон провинциальной скуки. Все было длинно, даже Равель, который длится 14 минут. Хуже всех была сама Ида. […] Она появилась с Вильтзаком, причем никто в театре, в том числе и я, не узнал, что это она. Сгорбленная, с всклоченными рыжими волосами, без шляпы, в танцевальной обуви (все остальные в касках, в перьях и на каблуках) – чтобы казаться меньше. Она не была встречена. Танцевать ничего не может. Стоит на пальцах с согнутыми коленями, а Вильтзак все время ее подвигает […]. От лица остался лишь один огромный открытый рот с массой сжатых зубов, изображающий улыбку. Один ужас. […]
Бенуа бесцветен и безвкусен, и, главное, тот же, что был 30 лет назад, только гораздо хуже.
У Брони (Нижинской) ни одной выдумки, беготня, разнузданность и хореография, которой совершенно не замечаешь»16.
В следующем письме дошла очередь и до Стравинского: «Только что вернулся из театра с головной болью от ужаса всего, что видел, и, главное, от Стравинского. […] Что это такое, определить трудно – неудачно выбранный Чайковский, нудный и плаксивый, якобы мастерски сделанный Игорем (говорю “якобы”, потому что нахожу звучность серой, а всю фактуру совершенно мертвой)». Дягилев закончил свое послание вздохом сожаления, который даже для его нынешнего состояния был необычайно мрачным и в равной степени относился к его собственной ситуации: «У меня все время один вопрос: к чему это? Нет, пусть придут большевики или Наполеон, это все равно, но пусть кто-нибудь взорвет все эти старые бараки, с их публикой, с их рыжими [бабами]… мнящими себя артистками, с растраченными миллионами и купленными на них композиторами».
[330]
