П. Пикассо. Портрет П. Корибут-Кубитовича
Несмотря на то что постоянный лечащий врач, которого Дягилев посетил во время короткой остановки в Париже, уговаривал его отдохнуть и пройти курс лечения термальными водами в Виши, Сергей отправился вместе с Маркевичем в путешествие вдоль Рейна, чтобы познакомить своего молодого протеже с германской музыкальной культурой. В Баден-Бадене они обсуждали с Паулем Хиндемитом новый балет и прослушали его музыку к «Поучительной пьесе» Брехта. Дариюс Мийо также находился в то время в Баден-Бадене, как и княгиня де Полиньяк и Николай Набоков, рассказывавший позднее о Дягилеве: «Несмотря на его внешний вид, казалось, что у него было хорошее настроение. Он весело рассказывал о своих планах на оставшуюся часть лета и на новый осенний сезон»34. В Мюнхене они посетили «Волшебную флейту», которой дирижировал Рихард Штраус.
1 августа Дягилев там же слушал оперу «Тристан и Изольда». Прошло почти сорок лет с тех пор, как он вместе с Философовым совершил свою первую поездку по европейским столицам и впервые побывал на опере Вагнера в Вене. «Сегодня в «Тристане» заливался горючими слезами», – писал он Лифарю35. Когда Маркевич спросил его, что случилось, то он лишь ответил: «Все так же, как было с моим двоюродным братом Димой»36. На следующий день они посетили оперы «Так поступают все» и «Мейстерзингеры». Затем они отбыли в Зальцбург, где прослушали оперу «Дон Жуан». В течение всего путешествия Дягилеву удавалось скрывать свое физическое состояние от молодого Маркевича37. Он послал Павлу письмо с настойчивой просьбой приехать в Венецию, а сам отправился в Веве, где произошло эмоциональное прощание с юным протеже.
7 августа тяжелобольной Дягилев в одиночестве отправился на побережье Венецианской лагуны. На следующий день он въехал в «Гранд-отель де Бан де Мер». Позднее вечером прибыл Лифарь, удивленный тем, что Дягилев не встретил его на пристани. К тому времени у Дягилева уже началось заражение крови из-за абсцессов, в результате чего у него подскочила температура. С 12 августа он больше не вставал с постели, и Лифарь взял на себя обязанности сиделки. То, что больной умирает, не осознавал ни он сам, ни Лифарь. В моменты просветления они обсуждали следующий сезон, а Дягилев рассказывал о своем последнем путешествии. Лежа в постели, он напевал отрывки из «Тристана и Изольды» и Шестой симфонии – Вагнер и Чайковский были героями его юности. 16 августа прибыл Кохно. Ранее он получил телеграмму от Дягилева, в которой тот сообщил ему о своей болезни и попросил поскорее приехать. 18 августа его проведали Мисиа Серт и Коко Шанель. Мисиа была в белом, и Дягилев сказал Кохно, когда дамы покинули комнату: «Они выглядели такими молодыми. Они были одеты во все белое. Такое белое»38.
18 августа его температура подскочила до сорока градусов. Пришла телеграмма от Павла, в которой говорилось: «“Heureux arriver lundi 18 santè mieux Paul”.
[336] Дягилев грустно улыбнулся и сказал: – Ну, конечно, Павка запоздает и приедет после моей смерти»39. В тот же вечер позвали священника, чтобы он отпустил умирающему его грехи.
[337] В ночь с 18 на 19 августа 1929 года температура у Дягилева поднялась до сорока одного градуса, и он больше не приходил в сознание. Он умер на рассвете, когда его лица коснулись первые лучи солнца.
У Дягилева почти не было при себе денег, и похороны оплатили Мисиа Серт и Коко Шанель. У смертного одра была проведена короткая панихида в соответствии с православными церковными обрядами, после чего тело покойного перенесли на островок Сан-Микеле, где его похоронили в православной части кладбища. На следующий день мир облетело известие о кончине Дягилева, и эта новость заняла первые полосы газет.
Стравинский узнал об этом 21 августа. Он вместе со своими сыновьями был в гостях у Прокофьева, проживавшего неподалеку. Когда он вернулся домой, в дверях его встретила жена с телеграммой в руках, сообщавшей о кончине Дягилева40. Стравинский был потрясен, он совершенно не ожидал, что Дягилев может умереть, и терзался мыслью о том, что их последние месяцы были наполнены ссорами и непониманием. Вера писала ему: «Моя дружба с тобой и моя дружба с Дягилевым неразрывно связаны. […] Я все утро проплакала. Что теперь будет с “Русскими балетами”? Неужели все закончилось, все “Русские сезоны”? Будут ли еще представления? Мне жаль его старого друга Валечку и Павку, которые теперь буквально окажутся на улице. Это все ужасно печально. До свидания, мой милый. Твоя Вера»41.
За письмом Веры последовало письмо Ансерме, вероятно прекрасно понимавшего чувства Стравинского:
«Мой дорогой Игорь,
Я был подавлен известием о смерти Сергея Павловича, я все время думаю о вас. Я пытаюсь представить себе ваши мысли и уверен, что, несмотря на все произошедшее, а возможно, и благодаря этому, эта новость вас глубоко тронула. Вместе с ним ушла часть нашей жизни. […]
У меня ощущение, будто я причастен к семейному трауру, учитывая, что благодаря вам я вошел в этот круг. Бедный Сергей умер, не помирившись с теми, кто был его самыми близкими друзьями, в одиночестве – будто бродяга. Я думаю с огромным сочувствием о последних часах его жизни.
С братскими чувствами обнимаю вас. До скорого, Э. Ансерме»42.
Заниматься наследством пришлось по большей части Нувелю. Как оказалось, официальным наследником был не Павел Корибут-Кубитович, а пожилая тетка Дягилева, сестра его отца, Юлия Паренсова-Дягилева, проживавшая в Софии. Однако она написала Нувелю короткое трогательное письмо, отказываясь от всего наследства в пользу Нувеля и Лифаря43. Нувель также организовал 27 августа панихиду по Дягилеву в соборе Александра Невского в Париже. Помимо этого, прошла встреча, на которой обсуждалось будущее «Русских балетов». Было решено выполнить обязательства по подписанным контрактам, но даже этого не удалось осуществить. Многие считали Нувеля представителем ближайших друзей и родственников Дягилева. 25 августа Прокофьев писал Нувелю: «Какой ужас – кончина Сергея Павловича. Он такой живой, жизненный человек, и впечатления от него были всегда так ярки, что мне, не бывшему близ него в момент смерти, как-то невозможно поверить, что Дягилева больше нет! […] Хотелось бы о многом спросить Вас: о том, как возникла болезнь, о том, можно ли было спасти, о последних минутах, – знал ли он, что умирает, и как относился, – но, вероятно, Вам сейчас не до того. Сведения в мою провинцию проникают лишь через газеты, да кое-что знаю от Стравинского, который в 60 км от меня»44. Через несколько дней Прокофьев добавил к сказанному, что его «поразило исчезновение громадной и несомненно единственной фигуры, размеры которой увеличиваются по мере того, как она удаляется»45.
