В тот же день Дягилев вновь берется за свою сонату – теперь она должна служить отражением эмоций, вызванных кончиной Чайковского. Соната была завершена за две с половиной недели.
«Соната моя положительно, если и неумело, сделана, но, во всяком случае, пропитана искренностью и верным тоном, это сплошной [нрзб] минор, и если бы я ее как-нибудь назвал, так вроде следующего: “Смерть Чайковского в частности и смерть вообще всех людей”. Конечно, эта соната не иллюстрирует данной фразы, потому что для иллюстрации ее надобно бы написать что-нибудь посильнее, но настроение мое особенно во второй части, написанной в день смерти Чайковского, и в конце первой именно такое»4.
Зимой он вновь отправляется в длительную поездку с Дмитрием Философовым за границу, на этот раз в Италию и Францию. Осенью он уже писал матери, что хочет изучать французскую музыку, Массне и Сен-Санса, которых, как он считает, в Петербурге никто по-настоящему не знает. И еще он надеется, что сможет брать у этих композиторов уроки гармонии. Но весной 1894 года во Франции он покажет свое сочинение другому, гораздо более подходящему для него по всем параметрам композитору – Эммануэлю Шабрие. Этот композитор был самым верным почитателем Вагнера во Франции. Истории о том, как он разразился слезами при первом же ля у виолончелей, когда в Мюнхене в марте 1880 года давали «Тристана», суждено было стать классической на тему любви французов к Вагнеру в конце позапрошлого века. Шабрие был культовой фигурой у французских модернистов – Эдуард Мане три раза писал его портрет – однако этому композитору порой бывало невероятно сложно добиться исполнения своих произведений. «Гвендолине» (1877–1885) пришлось ждать премьеры целых восемь лет; но, когда Дягилев посетил Шабрие в декабре 1893 года, репетиции этой оперы уже шли полным ходом.
Вначале Дягилев планировал пробыть в Париже не больше трех дней, но, так как в субботу давали «Валькирию», он решил остаться до воскресенья. Затем, узнав, что премьера «Гвендолины» состоится в среду, он еще раз отложил свой отъезд. Он делал все, что мог, чтобы заручиться приглашением на генеральную репетицию, которая должна была состояться в субботу:
«Тогда я пускаю в ход все интриги мира, пишу письмо Шабрие, пишу его жене, летаю в кассу, дружески жму руки всем кассирам […] чтобы достать входной билет на репетицию. Вчера утром являюсь за окончательным ответом лично к автору – Шабрие. Меня впускает старичок, который с места меня заключает в объятия, ведет меня в кабинет, зовет свою жену, болтает без умолку, показывает свою картинную галерею, дает мне чудное место на репетицию […] Он настаивал, чтобы я заходил к ним ужинать и обещал познакомить меня со всякими знаменитостями»5.
Как всегда, с воодушевлением он описывает в письме к мачехе, как сидел и слушал музыку Шабрие вместе с писателями Эмилем Золя и Александром Дюма, а также с композиторами Массне и д’Энди.
Он обещает Шабрие прислать ему свое сочинение и вообще регулярно писать. Чего Дягилев не заметил или сознательно не хотел видеть, так это то, что Шабрие страдал тяжелым нервным недугом, который, скорей всего, был осложнением после сифилиса. На премьере «Гвендолины», через несколько дней после знакомства с Дягилевым, у Шабрие случился инсульт и он перестал узнавать в музыке свое собственное сочинение6.
Затем Дягилев поехал в Ниццу, с заездом в Геную, куда он прибыл в надежде пожать руку Верди. Композитора он заметил в тот момент, когда тот выходил из дома, направляясь в оперу. «Ты понимаешь, до чего я неприлично впивался в него своим биноклем»7.
Дягилев сочиняет музыку также в поместье Валроуз, принадлежавшем недавно скончавшемуся русскому барону Павлу фон Дервизу. Фон Дервиз был русским промышленником и меценатом. В 60-х годах он переехал на Лазурный Берег и возвел на территории своего огромного поместья два замка. Он оборудовал концертный зал на 400 мест и собрал оркестр, который исполнял в основном русскую музыку. Однако больше всего фон Дервиз привлек к себе внимание пропагандой музыки Рихарда Вагнера – поместью даже дали забавное название «Байройт в Ницце». Когда родители Дягилева останавливались в Ментоне, барон радушно принимал их у себя, и они совместно музицировали. Фон Дервиз хотел просить Павла Дягилева петь в его постановке «Жизнь за царя» Глинки, которую намеревался осуществить в 1879 году (похоже, это было первое представление оперы Глинки за границей), но Павел вежливо отказался, скорее всего из скромности8.
Как бы то ни было, отношения между семейством фон Дервиз и Дягилевыми оставались всегда самыми сердечными. Сергея очень тепло приняли в доме и предоставили ему рояль «Стейнвей» для работы. Он пишет мачехе, что опять взялся за скрипичную сонату, а еще продумывает музыку к «поэме на слова Бодлера». Не совсем понятно, была ли эта соната новым сочинением или переработкой той самой вещи, которую он начал писать весной 1893 года и затем ввел в нее скорбную тему, связанную со смертью Чайковского. Что касается Бодлера: идею написать музыку на стихи этого поэта, скорее всего, подал Дягилеву Дмитрий Философов или Александр Бенуа. Сыграло роль и то, что Бодлер после выхода его статьи «Richard Wagner et Tannhaüser à Paris»
[71] стал считаться главным пропагандистом Вагнера среди французских интеллектуалов.
Летом 1894 года, возвратившись наконец в Санкт-Петербург после самой долгой своей заграничной поездки, Дягилев как одержимый работает над сонатой. 28 августа он сообщает матери, что дописал последнюю ноту и «не остался недоволен». В этой фразе Дягилева, не страдавшего ложной скромностью, чувствуется сомнение. Он очень хотел создать вещь, которая пришлась бы по вкусу Шабрие или звучала бы, по крайней мере, современно, по-европейски. Но, как он говорит:
«Я ею не недоволен, хотя никак не могу я отделаться от этого русского духа, и темы все имеют какой-то русский характер, что совсем меня не радует»9.
Отправил ли Дягилев в конце концов свое сочинение в Париж, неизвестно, да это и не важно, поскольку состояние здоровья Шабрие за это время настолько ухудшилось, что в декабре того же года он скончался.
Болезнь и смерть французского композитора лишили Дягилева перспективы изучать композицию во Франции. Когда окончательно стало ясно, что это невозможно, он, по-прежнему убежденный в своей композиторской будущности, решил показать ряд своих вещей Римскому-Корсакову, рассчитывая на то, что в дальнейшем будет изучать под его руководством теорию музыки.
Встреча Дягилева с Римским-Корсаковым состоялась 22 сентября. Сохранилось несколько описаний этого посещения, но самое подробное мы находим в дневнике Василия Ястребцева, который последние шестнадцать лет жизни композитора был другом дома Римских-Корсаковых. Вот запись, относящаяся к визиту Дягилева к композитору:
«Римский-Корсаков рассказал о курьезном визите одного молодого человека, по фамилии Дягилев, мнящего себя, вероятно, великим композитором, и, однако, пожелавшего брать уроки теории у Николая Андреевича. Его сочинения оказались абсолютно абсурдными, о чем Николай Андреевич заявил ему без обиняков; […] тот, видимо, обиделся и, уходя, сказал не без заносчивости, что он все-таки верит в себя и в свои силы, что этого дня он никогда не забудет и что когда-нибудь мнение Римского-Корсакова займет свое позорное место в его будущей биографии и заставит не раз пожалеть о некогда столь опрометчиво сказанных словах, но что тогда уже будет поздно. По этому поводу я изложил мнение Ломброзо о существовании особого типа умопомешанных, […] людей несомненно даже талантливых, но творчество которых никогда не заходит за пределы чего-то странного, безыдейного и даже просто-напросто нелепого»10.
