Учитывая неустойчивость психики Дягилева, нетрудно предположить, что в этот период он пережил глубокий кризис либо даже прошел через целую полосу кризисов. На этот счет у нас не слишком много фактов, но 11 декабря того же года после относительно долгого молчания он пишет матери подробное письмо, которое говорит об огромном смятении, которым он, похоже, был охвачен, а также о невозможности подыскать нужные слова для описания своих невзгод.
«Дорогой друг мой мамочка!
Я несколько раз собирался к тебе писать, чтобы немножко опять приблизиться к тебе, моему доброму другу, от которого я столь отдален, не знаю, впрочем, почему и против воли. Все не то пишется, что хочешь сказать, да и не знаю, пожалуй, что хочу сказать. Теперь я скорее спокоен, но всю осень был в совершенном чаду, не свойственном и не гармонирующем ни с эстетикой моего возраста, ни, пожалуй, даже с моими глубоко погребенными убеждениями. Чад этот меня удалил от жизни, наполнив мою жизнь, а тут экономия сил, времени, энергии – все потеряло равновесие. Впрочем, все это слишком скользило на поверхности – и в этом отрицательная сторона. Теперь я временно опять стал человеком, опять много работаю. Я бы и рад был видеть тебя, но скажу правду – боюсь. Вот почему – от высшей пошлости до высшего эстетизма – один шаг, я стараюсь уверить себя, что я все-таки стою на эстетической почве в моей жизни, а ты, к тому же, от эстетизма ушла, да и потом вот еще что главное – я не знаю, прав ли я? Как много за то время было любопытного, как люди странны – как они жаждут вникнуть в тайну и как вместе с тем пугаются всякой обнаруженной тайны. В последнем случае отношения людей к тайнам ужасно неожиданны и часто уродливы. Всякому рекомендую все делать в тайне, насколько возможно, даже с обманом. Я же всю жизнь делал обратное, я растерял все свои тайны и вот теперь каюсь. Во всяком случае пишу тебе не для того, чтобы сообщать le dernièr cri,
[73] но чтобы тебе сказать ласковое слово, чтобы приблизиться к тебе, а то жизнь все разлучает людей. Твой Сережа»13.
Елена Дягилева, наверное, взволновалась, получив от своего пасынка столь сумбурное письмо, но к тому времени она уже привыкла к приступам мрачности, которые порой нападали на Сергея, и еще ей, скорее всего, были известны несколько причин, очень осложнявших его жизнь: уязвленные амбиции, непростое отношение к женщинам на фоне горячей привязанности к двоюродному брату Дмитрию.
Но точно так же она знала, что его настроение может легко перемениться, стоит ему только найти новое приложение своей неукротимой энергии и необузданным амбициям. Новый подъем не заставил себя долго ждать: весной 1895 года Дягилев с большим воодушевлением обратился к иной и, на первый взгляд, неожиданной для его ближайшего окружения сфере – изобразительному искусству.
Примерно в тот же период он переезжает на новую квартиру ближе к центру, в дом № 45 по Литейному проспекту. Сегодня это шумная и довольно невзрачная городская магистраль, но во времена Дягилева проспект представлял собой широкий бульвар, в стиле новейшей реконструкции, которую производили в городе в конце XIX века. Он хотел обставить свой дом роскошно и со вкусом, всё по последней моде, и потому как одержимый искал подходящую мебель и особенно картины.
Он заходил к различным торговцам, завязывал контакты с художниками. Покупал картины у мастеров со сложившейся репутацией, таких как Крамской, Репин и Шишкин, особенно проникся симпатией к творчеству своего друга Сомова, у которого тоже приобрел несколько картин. Все эти новые увлечения, разумеется, сильно отражались на его бюджете. О его предпринимательской деятельности в этот период известно только то, что он вложил деньги в строительство какой-то «электрической фабрики» в окрестностях Санкт-Петербурга14. Так или иначе, он намеревался ежегодно откладывать сумму в три-четыре тысячи рублей на приобретение предметов искусства15.
Вскоре его пробудившаяся страсть к изобразительному искусству вышла за рамки задачи оформления собственного жилища – Дягилев решил сделать свои приобретения достоянием зрителей. Никто не мог ему в этом помочь лучше, чем Александр Бенуа, и Сергей снова стал налаживать свою дружбу с ним. Эти юноши, пока еще студенты, но уже очень увлеченные построением своей будущей карьеры, оба на пороге славы, в эти годы сильно сблизились. Две диаметрально противоположные личности объединились на почве общих интересов. Дягилев без конца спрашивал советов, а Бенуа упивался своей любимой ролью ментора и педагога. Под влиянием Бенуа Дягилев быстро разочаровался в своих ранних приобретениях и решил поехать за границу на поиски работ западных художников. Заручившись рекомендацией Бенуа, он во время своего третьего визита в Венецию встретился с художником Мариано Фортуни, испанцем по происхождению. Этот удивительный живописец, художник по тканям, фотограф, театральный оформитель и новатор в работе со светом, был не только ровесником Дягилева, но также не уступал ему в широте художественных интересов, в решительности и предприимчивости. Ко всему прочему, Фортуни, разумеется, был убежденным поклонником Вагнера и хорошо знал его музыку. Этот человек стал первым по-настоящему близким другом Дягилева в Венеции.
Однако главной целью его путешествия теперь была Германия. С помощью приятеля Бенуа Ганса фон Бартельса Дягилев знакомится в Мюнхене с королем мюнхенского артистического мира Францем фон Ленбахом и даже покупает у него три картины. Проявив настойчивость, он добивается в Берлине встречи с Адольфом фон Менцелем. У него он также покупает две акварели. В письме из Антверпена он описывает супругам Бенуа свои новые впечатления и приобретения:
«Давно собираюсь написать Вам два слова, чтобы напомнить о себе, но так и не смог собраться написать что-либо толковое, во-первых, оттого что времени мало, ибо, осмотрев 24 музея (sic!) и перебывав в atelier
[74] у 14 художников, нелегко высказать всю квинтэссенцию собранных впечатлений. А потому я и оставляю до нашего свидания и обильных бесед некоторые, быть может, интересные вопросы в области искусств, на которые мне пришлось натолкнуться в течение столь категоричной практики за последний месяц.
Заявляю, что в будущую зиму отдаюсь в руки Шуры и торжественно делаю его смотрителем и заведующим музеем Serge Diaguileff. Дело, кажется, пойдет не на шутку, и, быть может, в несколько лет мы совместно и смастерим что-нибудь порядочное, так как фундамент заложен солидный, впрочем… остальное молчание. Храню все свои приобретения в тайне, чтобы не умалять эффекта»16.
Он привозит в Петербург не только работы фон Ленбаха и Менцеля, но также произведения Либермана, Клингера, Йосефа Исраэлса, Пюви де Шаванна и Бартельса. И пусть сегодня эти имена, за исключением, быть может, Менцеля и Пюви де Шаванна, нам почти ничего не говорят, сам выбор служил отражением наиболее прогрессивных предпочтений в России, где новые течения во французском искусстве оставались практически неизвестными. Умение так быстро освоиться в новом для него мире отнюдь не умаляет заслуг Дягилева и делает честь воинственной решительности, с которой он захотел продемонстрировать публике свое новое амплуа и приобретенные в этом новом качестве трофеи. Особенно он гордился картиной Ленбаха с автографом художника и дарственной надписью «dem Mäzen» – «меценату».
