Вскоре Дягилев приезжает к Бенуа на его дачу в Мартышкино. Как писал Бенуа, он явился «изысканно по-дорожному одетый, пахнувший особыми духами, розовый и точно пьяный от восторга, что может стольким похвастаться и удивить. Привез он дары как мне, так и моей жене. Ей какие-то модные безделушки, мне – хороший рисунок Макса Либермана […] я был сердечно тронут вниманием друга: и рисунок этот в своей оригинальной раме украшал мою квартиру до самого конца моего пребывания в России. Нас же самих, меня и Атю,
[75] Сережа чуть было не удушил в своих объятиях»17. «Именно около этого времени [зима 1894/95] Сергей Дягилев как бы повышается в чине среди нашей компании и становится ее “полноправным” членом – в то же время моим близким другом»18.
Молодые люди и в самом деле переживали золотые дни своей дружбы. В дальнейшем им довелось узнать значение таких слов, как «борьба», «примирение» и «предательство».
VII
«Шарлатан и шармер»: портрет Сергея Дягилева
1895–1898
Примерно в начале весны 1895 года серьезно заболел Юрий. Дом Сергея превратился в лазарет. Вызвали врачей, и диагноз был поставлен быстро: дифтерия, круп. Это респираторное заболевание не только могло оказаться смертельным – болезнь была еще и очень заразной. Трудное время для Сергея, у которого примерно тогда развился панический страх перед инфекционными заболеваниями. Доходило до того, что, когда он шел по улице в Петербурге, он прикрывал рот носовым платком из-за боязни заразиться, и даже в разгар лета ездил в закрытой коляске, считая, что лошади могут быть разносчиками инфекции.
Несмотря на это, он очень заботился о своем любимом младшем брате. Опасаясь, что телеграмма с известием о состоянии Юрия может вызвать панику у его родителей, он посылает в далекую Ригу Валентина (в то время отец служил в Риге)1. Через несколько месяцев состояние Юрия улучшилось, его жизнь была уже вне опасности. Тем не менее Елена Дягилева переехала к Сергею, чтобы самой ухаживать за сыном. К началу лета, пролежав до этого четыре месяца в постели, Юрий практически выздоровел, и Сергей уехал в новое длительное путешествие по Европе, целью которого было посещение мастерских художников.
Осенью он напишет мачехе свое знаменитое письмо, заключительные строки которого цитируются практически в любой работе о Дягилеве. Эти строки в самом деле говорят о возвращении его самоуважения и хорошем знании себя самого. Несмотря на оттенок позерства, в них вряд ли можно усмотреть нарочитую демонстрацию «разбухающего эгоизма», как их обычно принято интерпретировать. В этом письме целая страница посвящена описанию дел у обоих братьев – подобные отчеты Сергей посылал матери весь предшествующий год. Юрию пришлось перейти в менее престижный полк – возможно, из-за того, что в результате болезни он сильно отстал по учебе. Дягилев старается как-то смягчить эти горькие и, возможно даже, унизительные вести. Сергей относился к своим младшим брать ям легко, весело-иронично, точно так же, как он смотрел на себя самого. Каким бы тщеславным ни покажется читателю дягилевский самоанализ, письмо в целом не подтверждает репутацию самовлюбленного «нарцисса», каким видели Дягилева многие его современники.
«Милый Лепус,
[…] дела Юрья в корпусе плохи, но опасности мало. Его, должно быть, придется переместить в Николаевский корпус, – но ведь это дело лишь самолюбия – уж пить чашу позора, так до конца. Шутки в сторону – ему наверно придется там кончить. Не все ли это равно, в конце концов? […] Я устроил, чтобы они оба по праздникам ездили верхом в манеже, это для Юрья крайне полезно. Не так ли, г-н Генерал? Оба они славные дети. Линчик по природе лучше и даже гораздо, на вид симпатичнее, но au fond
[76] гораздо менее симпатичен – он неделикатен. Юрий гораздо развращеннее, но трогателен своим тактом и теплотой. Трудный период он переживает и, конечно, не выйдет из него с таким блеском, как вышел Линчик. Мне за Юрья вообще непокойно, но это в принципе, ибо это результат наблюдений, а не фактов. Что касается до меня, то надо сказать опять-таки из наблюдений, что я, во-первых, большой шарлатан, хотя и с блеском, во-вторых, большой шармёр, в-третьих – большой нахал, в-четвертых, человек с большим количеством логики и малым количеством принципов и, в-пятых, кажется, бездарность; впрочем, если хочешь, я кажется нашел мое настоящее значение – меценатство. Все данные кроме денег – mais ça viendra»
[77]2.
Так как денег у него и в самом деле не было, о классическом «меценатстве» речи пока идти не могло. Дабы реализовать задуманное, он вначале должен был заявить о себе как о знатоке искусства. С 1896 года Дягилев начинает писать критические статьи об искусстве для газеты «Новости и биржевая газета». Одну из первых своих статей, отчет по поводу акварельной выставки, он подписывает псевдонимом «Любитель» – возможно, потому, что на выставке было выставлено несколько акварелей из его собственной коллекции. В той же газете потом печатались и другие его статьи, подписанные инициалами «Д.» или «С.Д.».
Содержательно в своих первых статьях Дягилев придерживается промежуточной позиции. С одной стороны, он выражает уважение передвижникам, отдавая дань господствующей в ту пору тенденции реализма и народности, обычно поддерживаемой газетой «Новости». С другой стороны, он проявляется как сторонник возрождающейся ориентации на европейское искусство, которое передвижники отметали как ненужное.
«Надо сделаться не случайными, а постоянными участниками в ходе общечеловеческого искусства, – писал он. – Солидарность эта необходима. Она должна выражаться как в виде активного участия в жизни Европы, так и в виде привлечения к нам этого европейского искусства; без него нам не обойтись – это единственный залог прогресса и единственный отпор рутине, так давно уже сковывающей нашу живопись»3.
Впрочем, Дягилев считал, что европейская культура в силу особых причин тоже нуждается в России: «Если Европа и нуждается в русском искусстве, то она нуждается в его молодости и в его непосредственности»4.
И хотя в этих словах уже проявлялся будущий импресарио, Дягилев во многих отношениях оставался консервативным. Наибольшее внимание он уделяет художникам, которых знал лучше всего: немецким и русским реалистам. В то же время он противопоставляет самых прогрессивных среди них (например, пейзажиста Левитана) наиболее ортодоксальным художникам старшего поколения, таким как Маковский и Клевер. Поначалу он редко берет на себя смелость высказываться о творчестве художников из своего собственного окружения. Иногда просто сетует на отсутствие на выставке работ Бакста или, в своей первой статье, подпускает шпильку Бенуа: «Можно сказать еще два слова об Алекс. Бенуа, выставка которого нынче не совсем удачна. Выставленные работы интересны в студии, но для выставки они слабоваты […] Это только намеки, проекты, даже не этюды»5. Несомненно, такими замечаниями Дягилев, прежде всего, хотел подчеркнуть свою беспристрастность в редакции «Новостей» – ведь там, конечно, знали об их дружбе, – однако Бенуа все равно обиделся на Дягилева. Как бы то ни было, это опровергает более поздние заявления Бенуа о том, что он якобы был соавтором первых дягилевских статей.
[78]
