16 октября Дягилев наконец ответил Бенуа – бунт народа тем временем достиг апогея. В сентябре правительство заключило перемирие с японцами (ценой уступки части своей территории), но контролировать политическое брожение в народе у себя дома никак не удавалось. Вспыхивали многочисленные стачки, улицы были заполнены демонстрантами, в армии и на флоте витал вирус мятежа. Либеральные фракции подписали в августе манифест, в котором намечались контуры парламентской демократии. Николаю II пришлось направить в город для охраны порядка казачьи полки. Дягилев писал Бенуа:
«Дорогой Шура!
Не возмущайся моему молчанию. Что у нас творится – описать невозможно: запертые со всех сторон, в полной мгле, без аптек, конок, газет, телефонов, телеграфов и в ожидании пулеметов!
Вчера вечером я гулял по Невскому в бесчисленной черной массе самого разнообразного народа. Полная тьма, и лишь с высоты адмиралтейства вдоль всего Невского пущен электрический сноп света из огромного морского прожектора. Впечатления и эффекты изумительные. Тротуары черны, середина улицы ярко-белая, люди как тени, дома как картонная декорация.
Ты поймешь, что ни о чем ни думать, ни говорить не хочется.
Выставку ликвидировал почти без скандалов и слава богу. Впрочем, не убежден, что отосланные картины дойдут до своих мест! Мечтаю заняться изданием моего “Словаря русских портретов”, но теперь только нудно и тупо жду событий, не зная, к чему они приведут.
Дима хочет ехать “герценствовать” за границу в свите г-д Мережковских. Насколько это нужно и своевременно – предоставляю каждому судить по-своему. Во всяком случае, имеется теперь два выхода: или идти на площадь и подвергаться всякому безумию момента (конечно, самому закономерному), или ждать в кабинете, но оторвавшись от жизни. Я не могу следовать первому, ибо люблю площадь только в опере или в маленьком итальянском городке, но и для кабинета нужен “кабинетный” человек, и уж во всяком случае это не я. Отсюда следствие плохое – нечего делать, приходится ждать и терять время, а когда пройдет эта дикая вакханалия, не лишенная стихийной красоты, но, как всякий ураган, чинящая столько уродливых бедствий? Вот вопрос, который все теперь себе задают и с которым все время живешь.
До разрешения его завидую тебе и дал бы несметные богатства, чтобы вырваться отсюда. Итак, не сетуй на меня. Верю, что придет и наше время. Целую тебя.
Твой Сережа Дягилев»19.
На следующий день Николай II подписал либеральный манифест о созыве Думы, тем самым фактически санкционируя создание законодательного органа наряду с собственной властью. Для Дягилева, который еще недавно делился с Бенуа своим нежеланием участвовать в политической смуте, это был радостный исторический момент. Он купил бутылку шампанского и помчался к Философовым. Тетя Нона буквально на следующий день послала дочери записку, поздравляя ее с принятием этого манифеста: «Ликуем! Вчера даже пили шампанское. Привез […] Сережа! Чудеса!»20
Нувель пытается разъяснить Бенуа его и Дягилева точку зрения на революцию, но тот по-прежнему скептически относится к происходящему в России:
«Ты ее [революции] боишься и, пожалуй, проклинаешь, а мы ее приветствуем. Приветствуем не как “вековую мечту или конечную цель”, а как крупный мировой переворот, как явление стихийное, которое может дать новые плоды, еще неизведанные и неожиданные. […] не только эстетически я наслаждаюсь революцией, но поучаюсь у нее в историческом и в философском смысле. Каждый день дает пищу уму, воображению, сознанию. Как мне не радоваться всему этому?»21
Было ли это буквально так и для Дягилева, сказать трудно, но не вызывает сомнений, что осенью 1905 года его захватил энтузиазм политического подъема.
Впрочем, надежды Дягилева и Нувеля оказались напрасными. Уже очень скоро выяснилось, что Дума как политический орган себя не оправдывает. Всем стало ясно, что разделяющая Россию и Европу политическая пропасть вряд ли скоро сократится.
А что касается Димы, то среди всего этого хаоса он решил, «обо всем хорошо поразмыслив и все взвесив», повременить с отъездом. Как он говорил: «Я не еду в Париж […], потому что чувствую какое-то нарушение равновесия нашей тройственности»22. Философов имел в виду свои отношения с супругами Мережковскими. Но теперь уже Дягилев сам обратил взоры на Запад.
XII
«Голубое сообщество»
1906–1907
Отношения Дягилева с его двоюродным братом не были исключительно романтическими или только сексуальными. Связывавшая их сердечная дружба и духовное единство тесно переплетались с профессиональной деятельностью и эстетической программой. Дягилев с Философовым были как одно целое, у них была единая жизненная философия и общие устремления, и, хотя Сергей понимал, что у его брата могут быть и другие интересы (как в философской сфере, так и в личном плане), он бы никогда не поверил, что однажды это может стать причиной для разрыва их взаимоотношений. Зинаида Гиппиус, враждебно настроенная к Дягилеву, при этом тонко воспринимавшая особенности его психического склада, правильно заметила, что «…он нисколько не рассчитывал потерять такого верного, долголетнего своего помощника и не сомневался, что по уже намеченному дальнейшему пути они пойдут вместе»1.
Казалось, что даже предполагаемый отъезд Дмитрия из Санкт-Петербурга не особенно тревожил Дягилева, словно он был уверен в том, что тот в конце концов откажется от своих планов.
Их любовные взаимоотношения к этому времени стали намного спокойнее и, возможно, даже приобрели чисто платонический характер. Так или иначе, но у Дягилева параллельно с его романом периодически возникали более или менее продолжительные интрижки. И у Философова, в свою очередь, тоже. Поводом для разрыва стал довольно вульгарный случай, связанный с одной из таких историй. Единственно, что можно об этом сказать, так это то, что в их взаимоотношениях, видимо, уже и раньше были какие-то подводные камни: смутное недовольство, не до конца осознаваемые конфликты, и данный случай просто позволил противоречиям выйти на поверхность.
Д. Философов. Рисунок Л. Бакста
В декабре 1905 года, накануне Рождества, Вальтер вроде бы проговорился Сергею, что Дима хочет отбить у него любовника, польского студента по имени Вики. Дягилев, узнав об этом, пришел в ярость и помчался в «Данон», дорогой ресторан на Мойке, где, как он знал, его брат ужинал (как на грех, в тот раз вместе с Гиппиус). Дягилев закатил такую сцену, что «лакеи повыскакивали отовсюду и произошел грандиозный скандал».
[131]
Вскоре после этого Дягилев написал своей тетке Ноне письмо, в котором извинялся за то, что «…по личным причинам не будет больше посещать наш дом»2.
