«Рапорт» на одиннадцати страницах, отправленный Астрюком барону Фредериксу, выставляет самого автора этого отчета бессовестным интриганом, а также иллюстрирует, как «свободно» Дягилев трактовал понятия «правда» и «ложь». Например, Астрюк обвинил Дягилева в том, что тот обманул его, неоднократно подписывая свои письма как «attaché à la Chancellerie Personelle de Sa Majesté l’Empereur de Russie».
[181] Действительно, среди бумаг, оставшихся после смерти Астрюка, встречается несколько документов, подтверждающих его слова. Пожалуй, в этом не было серьезной фальсификации: с 1902 по 1903 год Дягилев в самом деле состоял на службе в царской канцелярии20. Занимаемая им должность существовала только в российской административной системе: это был номинальный пост без статуса и оклада, не требовавший присутствия на рабочем месте. Как бы то ни было, использование подобного титула означало, что Дягилев являлся официальным представителем российского правительства, а это было не так. Таким образом, Астрюк был прав. Однако большая часть рапорта представляет собой коварный пасквиль, содержащий такие предложения, как: «Г-н Сергей Дягилев скомпрометировал доброе имя дирекции русских театров». Или: «Абсолютно уверен, что следующие “Русские сезоны” не вызовут того же интереса у парижан, как предшествующие, и можно рассчитывать лишь на малую долю выручки по сравнению с предыдущим годом. […] В интересах сохранения доброго имени русских артистов и высокой репутации российских императорских театров будет разумнее не оказывать официальную поддержку импресарио-любителю, чья репутация в деловых кругах Парижа весьма ненадежна»21.
Этот рапорт был отправлен в Санкт-Петербург в строжайшей секретности и, несомненно, с восторгом был встречен недругами Сергея. А между тем Дягилев собирал средства, чтобы вернуть долг Астрюку. Последний продал дирекции Оперного театра Монте-Карло за 20 тысяч франков весь реквизит Дягилева, все костюмы и декорации сезона 1909 года22. Астрюк убил одним выстрелом двух зайцев: он не только вернул себе часть денег, но и сделал невозможным повторение дягилевского репертуара 1909 года в Париже. Тем временем Сергей повсюду собирал денежные средства и добился в этом такого успеха, что даже сумел вновь завоевать доверие дирекции Гранд-опера и заключил 24 декабря с этим театром контракт на гастроли следующим летом на сумму в 100 тысяч.
Петербургская пресса также пестрела сплетнями и слухами. Бенуа написал Аргутинскому-Долгорукову, что в газетах «черт знает что говорилось о Сереже, о Нижинском, о балете, об искажениях опер и проч.». Поговаривали, что «[Ида] Рубинштейн платила Сереже за каждый выход 30 000 франков и т. п. Вздор! Вообще, Вы себе представить не можете, с какими запасами иронии (зависти?), скепсиса и вообще сволочности встретила родина триумфаторов. Акции Сережи, пожалуй, не поднялись вовсе»23.
Но даже без рапорта Астрюка всех этих сплетен и слухов было достаточно, чтобы двор раз и навсегда порвал всякие связи с Дягилевым. Однако в феврале 1910 года Сергей все же вновь обратился с ходатайством о субсидии к Николаю II. «Успех прошлого года, – писал Дягилев, – гарантирует ныне не только новое торжество русского искусства, но и возможность покрывать понесенные ранее убытки»24. Невероятно, но 9 апреля царь поручил выдать Дягилеву 25 тысяч рублей с пометкой, «что его величество признает нежелательным производить впредь расходы из казны на эту надобность и что денег на нее поэтому более отпускаемо не будет»25.
В этот раз Николай II изменил свое решение намного быстрее. Шесть дней спустя он отдал следующее распоряжение: «Прошу отменить разрешенную мною субсидию Дягилеву»26. Нам остается лишь гадать, что повлияло на мнение царя, но можно предположить, что примерно между 9 и 15 апреля барон Фредерикс подсунул Николаю II рапорт Астрюка.
Устойчивый негативный резонанс вокруг Дягилева время от времени заставлял колебаться даже его самых верных соратников. Письмо, написанное Александром Бенуа Хосе Марии Серту, позволяет сделать вывод, что даже у Серта были сомнения по поводу «неканонических» методов работы Дягилева:
«[Его поведение] в некоторой степени фантасмагорично и останется таковым, пока не будет поднят занавес на первой генеральной репетиции. Но в такой манере он всегда, всегда вел свои дела, и я начинаю верить в то, что он прав, так как, несмотря на его многочисленные промахи, небрежность и ставший для него привычным обман, он неизменно добивается успеха.
Я так свыкся с его несколько экстравагантной “системой”, что более не протестую, а терпеливо жду и верю. Кроме того, я вполне убежден, что великий тореадор быстро развеет все Ваши страхи; по крайней мере, именно так он поступает со своими ближайшими сподвижниками»27.
В самом деле, несмотря ни на что, Дягилев вызывал такое восхищение и доверие, что нашлось достаточно людей, поверивших ему и выразивших готовность оказывать ему всевозможную поддержку. Астрюк преуспел лишь в том, что разрушил планы Сергея на возвращение в Россию. Дягилев надеялся, что успех за границей повлечет за собой предложение занять какой-либо значительный пост в области культуры в Петербурге, но его мечты рухнули из-за рапорта Астрюка. Иными словами, попытка изгнать Дягилева из Франции дала обратный эффект. Теперь ему ничего иного не оставалось, как направить все свои силы на завоевание Европы: все мосты позади него были сожжены.
В середине февраля Дягилев вернул долг Астрюку и выкупил часть своих декораций и костюмов у Оперного театра Монте-Карло. Тогда же Астрюк решил уступить и пойти на компромисс. Дягилев пообещал не назначать спектакли на те даты, когда в Шатле будет давать свои представления Метрополитен-опера, а всю рекламную кампанию брало на себя агентство Астрюка28.
Но на этом Дягилев не остановился. В поисках средств, необходимых для постановки спектаклей следующего сезона, он обратился к новым покровителям. Самым значимым из них был барон Дмитрий Гинцбург (во Франции он именовал себя Ганзбургом). В обмен на крупную сумму денег он хотел стать «содиректором» труппы Дягилева и увидеть свое имя на афишах «Русских сезонов».
Кроме того, Дягилеву предстояло сократить расходы. Когда стало ясно, что царской субсидии не будет, Сергею пришлось отказаться от оперных постановок в предстоящем парижском сезоне и отменить все ранее достигнутые договоренности на этот счет. «…несмотря на все мои ухищрения, – пишет он одной из своих звезд, певице Петренко, – ничего не вышло, и я с душевным прискорбием извещаю вас, что опера не поедет за границу»29.
Равель опаздывал и не успевал закончить в срок «Дафниса и Хлою», что было на руку Дягилеву, так как теперь он мог не ставить в этом сезоне такой дорогостоящий балет. Представления в Лондоне сорвались, и вместо этого Дягилев договорился о спектаклях в Театр дес Вестенс в Берлине и в Ла Моннэ в Брюсселе. Таким образом, программа «Русских сезонов» на предстоящее лето была в общих чертах сформирована. Вниманию публики должны были быть представлены как минимум «Жар-птица», «Шехеразада», работа над которой за осень весьма продвинулась, и «Карнавал», балет на музыку Шумана в постановке Фокина и с декорациями и костюмами, выполненными Бакстом.
[182] Бенуа опять настаивал на «Жизели», но теперь Дягилев сомневался. Он уже давно хотел сосредоточиться на создании новых, современных спектаклей, а не на постановке старых, классических. В прошлом году он включил «Жизель» в репертуар из-за Павловой, но в новом сезоне она вообще участвовать не собиралась. Бенуа говорил, что «Жизель» – это ярчайший пример французского романтического балета, в самой Франции почти забытый, и в исполнении русской труппы будет воспринят как дань уважения французскому хореографическому искусству30. Вместе с тем, эта постановка послужила бы ярким контрастом для нового стиля хореографии, развиваемого в последние годы Фокиным. Дягилев согласился, но, скорее всего, потому, что хотел предоставить Бенуа возможность осуществить его собственный проект, то есть заново разработать костюмы и декорации. Последним штрихом должен был стать новый «дивертисмент»: ряд сольных номеров, для которых Дягилев выбрал музыку из произведений Глазунова.
