Сезон 1910 года также помог укрепить дружеские связи с известными парижанами, которые наблюдали за деятельностью Дягилева во французской столице еще с 1906 года. В рамках этого дягилевского «почетного консульства», бесспорным лидером которого являлась Мисиа Серт, все более заметную роль стал играть молодой поэт Жан Кокто. Он не пропускал ни одного спектакля, бродил за кулисами, присутствовал на репетициях и ужинах в ресторане «Ларю» после окончания представлений. «Бог свидетель, двадцатилетний Жан был неотразим, когда однажды во время ужина начал танцевать на столах ресторана “Ларю”»3. Кокто к тому времени уже был известным поэтом и героем светской хроники, чему немало способствовало его появление на публике с напомаженными губами и нарумяненными щеками.
А между тем Дягилеву предстояло незамедлительно разобраться с бунтом в ближайшем окружении. Бенуа дулся, весь сезон он провел в Монтаньоле, на берегу озера Лугано, где арендовал Каза Камуцци – ту же виллу, где позднее более десяти лет прожил Герман Гессе.
[194] Александра нужно было вернуть во что бы то ни стало. Постоянная напряженность в отношениях двух друзей хоть и являлась одной из движущих сил их общей творческой энергии, но все время приводила к разрывам, которые нужно было преодолевать, и, похоже, их последняя ссора была серьезнее предыдущих. Дягилев в такой конфликт ной, но при всем при этом доверительной атмосфере расцветал, однако Бенуа это выматывало.
Дягилев нуждался в Бенуа. Последний олицетворял интеллект их группы, и, хотя порой его претензии на интеллектуальное превосходство были безосновательны, он всегда был предан общему делу. Он все еще пользовался большим уважением в русских артистических кругах и в этом качестве также был ценен для Дягилева. За прошедшие годы Бенуа опубликовал в русской прессе целый ряд статей о заграничном предприятии Дягилева и сформировал важный противовес враждебной позиции, которую порой занимали представители иных творческих групп, уже не говоря о членах правительства и придворных.
Дягилев послал в Монтаньолу телеграмму и пригласил Бенуа в Париж, чтобы уладить их разногласия и обсудить новые «projets futurs».
[195] Бенуа довольно быстро ответил, что не приедет по причине плохого самочувствия, а также потому, что сомневается в том, какую роль он может сыграть для будущих дягилевских постановок.
Любопытно, что в письме Бенуа упомянул высказывания самого Дягилева о хаотичном стиле его работы (последний называл это «психологией лихорадки»). Ранее Бенуа отстаивал свою позицию перед Серт, а теперь все же видел в этом основную причину художественных провалов. Он был необычайно откровенен и не щадил себя:
«[…] Разве я так нужен для projets futurs[?], не знаю, но я нахожусь после этого ужасного года в такой purée mode,
[196] что мне мое участие кажется совершенно лишним. В значительной степени обостренность моих нервов была вызвана неясностью моего положения в деле. Быть только “консультантом” мне скучно, быть же “душой дела” как-то не выходит, вероятно, больше всего потому, что и без меня достаточно “душ”. И потом это вечное колебание, качание. У меня явился род духовной морской болезни, и когда я стал бить стекла, то это – из чувства какого-то желания выскочить на свежий воздух, уйти от качания. Получились результаты неожиданные и, быть может, роковые для дальнейшего моего участия. Первые дни я ужасно страдал, что я не с вами, мне казалось, что мое присутствие необходимо, что без меня вы “пропадете”, и я умолял доктора отпустить меня, но, когда выяснилось, что все отлично устроилось и без меня, то я как-то утешился и в то же время что-то во мне оборвалось. Оказалось, что я не нужен, а я был готов на самые безумные жертвы (их уже и принес немало) только при сознании, что я необходим. […]
Теперь все это уже пережито, передумано и перевыстрадано. […] Я вообще “люблю выяснять”, а в моем отношении к делу, да и во всем деле слишком много невыясненного. Я знаю: тебе кажется, что это-то и создает “ценную” обстановку, психологию лихорадки, кипения. Однако это не так. Для настоящего творчества, для большого, хорошего, не “мятежного”, а солнечного, – нужно больше системы. Ведь такой позор, как нынешняя “Жизель” или как прошлогодняя неналаженность “Армиды”, – явления, подрывающие творчество. Пойми же ты это! […]
Мне невыносимо быть где-либо сбоку припека. Если же ты спросишь, чего же я, собственно, хочу, то я отвечу тебе – тебе лучше знать, а если не знаешь, то моими пожеланиями я все равно ничего не достигну. Да я, вдобавок, до глупости горд, до того, что даже никогда ничего определенного не желаю, чтобы не получить оскорбления отказа. Тяжело со мной, но потому, пожалуй, и лучше без меня.
Целую тебя от всей души и остаюсь сердечно тебе преданный друг Шура»4.
В. Нижинский. Рисунок Ж. Кокто
Получив такой ответ, Дягилев попросил Бакста написать Бенуа. Бакст обрисовал ситуацию, сложившуюся вокруг «Жизели», и попытался убедить Бенуа, что его присутствие необходимо, закончив свое письмо словами: «…об тебе все (русские мы и французы) скучаем»5.
После представлений в Париже Дягилев и Бакст поехали в Монтаньолу, там они надеялись уладить дело, переговорив с Бенуа.
[197] Неясно, смогли ли Дягилев и Бенуа помириться сразу. По свидетельствам Нижинской и Григорьева, так и произошло, однако Бенуа утверждал, что поначалу упорствовал в своем решении больше никогда не сотрудничать с Дягилевым6. По словам Брониславы Нижинской, после этого Бакст один отбыл в Карлсбад,
[198] где находился Нижинский вместе со своей семьей. Оттуда Нижинский в сопровождении Бакста отправился в Венецию, куда, прямиком из Швейцарии, должен был приехать и Дягилев7.
В Венеции Бакст, Дягилев и Нижинский отдыхали. На пляже Лидо Бакст писал портрет Нижинского в плавках, а вокруг толпились любопытные и разглядывали их. Сам Дягилев никогда не купался, но любил смотреть на плавающего Нижинского. По словам сестры, Вацлав был прекрасным пловцом. Она вспоминала, как однажды гуляла неподалеку от дома по берегу реки, пока Нижинский плавал:
