Отзывы на балет были полны энтузиазма. «…о “Петрушке” скажу, что успех во много раз превосходил “Жар-птицу”, успех был колоссальный – возрастающий, – писал Стравинский своему другу Владимиру Римскому-Корсакову (сыну композитора). – Напрасно ты думаешь, что пресса была закуплена Дягилевым. Из этого я вижу, что ты не в курсе дела»18. Разумеется, Дягилев никого не подкупал. Такой вывод можно сделать, проследив за тем, как четко разделились во мнениях французские критики: консерваторы продолжали занимать все более враждебную позицию по отношению к Дягилеву, а прогрессивная пресса встречала с энтузиазмом все его новаторские идеи.
[213] Обычно скептически настроенный Клод Дебюсси чрезвычайно позитивно оценил балет, что было очень важно для Стравинского и Дягилева. Как именно Дебюсси относился к «Петрушке», ясно из письма, написанного композитором швейцарскому музыковеду Робберу Годе через несколько месяцев после премьеры, когда Стравинский уже вернулся в Швейцарию:
«Известно ли Вам, что неподалеку от Вас, в Кларансе, живет молодой русский музыкант Игорь Стравинский, обладающий инстинктивно-гениальным чувством колорита и ритма. Я убежден, что он и его музыка бесконечно бы Вам понравились. […] В ней нет притворства. Она создана из настоящей оркестровой гармонии, сразу готовая для оркестрового сопровождения и полностью направленная на передачу эмоций. Он ничего не боится и ни на что не претендует. Его музыка по-детски наивна и необузданна. При этом общее построение материала и соединение образов чрезвычайно утонченное»19.
Полгода спустя, получив партитуру «Петрушки», Дебюсси написал Стравинскому:
«Благодаря Вам я провел чудесные пасхальные выходные в обществе Петрушки, Арапа и восхитительной Балерины. Представляю, что Вы провели несравнимые моменты с этими тремя куклами… В них заключается некая благозвучная магия, таинственная трансформация механических душ, превращающихся в людей по воле заклинания, тайна которого открыта лишь Вам. И наконец, здесь присутствует безупречная оркестровка, которую я встречал лишь в “Парсифале”. Вы, разумеется, понимаете, что я имею в виду. Вы пойдете намного дальше “Петрушки”, это точно, но Вы можете уже сейчас считать эту вещь предметом своей гордости»20.
А. Бенуа. Рисунок М. Добужинского
Успех «Петрушки» был очень важен для труппы, так как теперь стало ясно, что «Русские балеты» могли добиться признания не только благодаря русской или восточной экзотике или эффектным па. В «Петрушке» у Нижинского почти не было прыжков, элемент зрелищности был сведен к минимуму, ему приходилось полностью полагаться на свое актерское мастерство. Стравинский писал, что успех этого балета был для него особо важен: «[Это] подарило [мне] абсолютную уверенность в собственном слухе, как раз в тот момент, когда я собирался приступить к “Весне священной”»21. Перед премьерой Дягилев настаивал, чтобы Стравинский придал нескольким последним тактам произведения, особенно рискованным с точки зрения гармонии, «более благозвучную тональность», но композитор отказался выполнить это требование22. И теперь, когда «Петрушка» пользовался таким огромным успехом, они могли позволить себе делать более смелые шаги по пути новаторства и эксперимента.
Единственным человеком, не испытывавшим удовольствия от успеха «Петрушки», был Александр Бенуа. Незадолго до премьеры между ним и Бакстом возник новый конфликт, причина была еще более тривиальной, чем в минувшем году. Когда декорации прибыли в Париж, оказалось, что одна деталь из второго акта – портрет фокусника, взиравшего со стены на солиста, – была повреждена и требовала реставрации. Ввиду того, что сам Бенуа в тот момент по причине болезни оставался дома, Бакст решил перерисовать портрет по собственному усмотрению и при этом изменил всю композицию. Когда Бенуа в день генеральной репетиции вошел в зал и увидел изменения, с ним случилась истерика. Он буквально набросился на Бакста и начал кричать во время репетиции: «Я не допущу! […] Это черт знает что! Снять, моментально снять!!» 23 Бенуа настолько вышел из себя, что опустился до брани и антисемитских высказываний, обозвав Бакста «жидовской мордой»24. Бенуа покинул театр и больше не появлялся ни после принесенных ему Дягилевым и Бакстом извинений, ни после визитов Нувеля, пытавшегося примирить поссорившиеся стороны, ни после того, как Серов воссоздал портрет в первоначальном виде в полном соответствии с эскизом Бенуа. Бедному Серову, всегда олицетворявшему саму сдержанность и благоразумие, тоже пришлось выслушать его отповедь. Серов писал своей жене: «Бедняга Бенуа совсем истерическая женщина – не люблю. Очень тяжело видеть сцены, которые пугают и отдаляют. Он совершенно не выносит Бакста. В чем тут дело – не знаю, уж не зависть ли его славе (заслуженной) в Париже»25.
Бенуа послал Дягилеву короткую записку с несколькими последними уточнениями и в заключение добавил несколько строчек: «Само собой разумеется, что моя фамилия в качестве directeur artistique не должна больше фигурировать на афише, раз я принужден отказаться от продолжения своих обязанностей. Желаю тебе всего лучшего и остаюсь преданный тебе Александр Бенуа»26. Очевидно, что прошлогодняя ссора по поводу авторства «Шехеразады» была все еще свежа в его памяти. Серов написал Бенуа письмо, высказав надежду на то, что по прошествии некоторого времени, когда улягутся эмоции, они все вновь смогут спокойно обсудить сложившуюся ситуацию. Он также добавил:
«…твоя брань по его адресу до “жидовской морды” включительно не достойна тебя и, между прочим, не к лицу тебе, столь по наружности похожему на еврея. Да, и не в еврействе тут дело…»27
В своих мемуарах Бенуа описывает довольно подробно и не без стыда это происшествие (хотя и умалчивает о своих антисемитских замечаниях) и упоминает письмо Серова: «Добрый “Антоша”
[214] [Серов] написал мне письмо, из которого было ясно, что какие-то слова мои он принял на свой счет. Я ничего ему не ответил […]»28. Но Бенуа солгал. Он все же написал Серову, но это было такого рода послание, о котором обычно предпочитают не вспоминать. «Доброму Антоше» он ответил следующее:
«Твое письмо есть сплошная по моему адресу обида. Я уже не говорю о безвкусном и тебя окончательно недостойном пассаже, где ты намекаешь на мою жидовскую наружность, фраза, которая отвратительна своей холодной и колкой обдуманностью (по существу, она меня разумом не трогает, ибо с моей рожей я давно примирился, а говорю здесь о твоем отношении). Эта обдуманность стоит куда больше того бранного “клише”, который у меня вырвался по адресу Бакста и который столько исходил из наших уст и в особенности из уст обожаемого тобой Дягилева, что это Сережа именно сделал клише.
