Позднее Кесслер обсуждал эту ситуацию с Дягилевым: «Сначала в гостиничном номере Нижинского я сообщил Дягилеву о шагах, предпринятых мной в отношении Родена, после чего Дягилев позвонил Астрюку, чтобы поставить его в известность. Тогда же Дягилев поинтересовался у Астрюка, почему Маркс, едва знавший Дягилева и ничем ему не обязанный, приложил столько усилий для создания этой фальсификации. По телефону Астрюк промямлил что-то про “ami de trente ans”.
[228] Но истинный мотив так и остался неизвестен»52. Похоже, что этот последний разговор подтверждает, что за всей аферой стоял Астрюк, хотя и не верится, что Дягилев пребывал в абсолютном неведении о подлоге. Как бы то ни было, имя Родена эксплуатировалось самым бессовестным образом, и это придает всей истории чрезвычайно скверный характер.
Между тем 31 мая, на фоне череды скандалов, «Фавн» был представлен вниманию публики второй раз, но уже с измененным финалом. Фавн теперь не прижимал шарф к земле пахом, а оседал на ткань, вставая при этом на колени. В такой версии балет встретили восторженными возгласами и вызовами на бис.
В тот вечер празднование в ресторане «Ларю» продолжалось до поздней ночи. Нижинский доказал свою состоятельность как хореограф, а Дягилев был вознагражден за свою смелость и веру в талант двадцатитрехлетнего юноши. Восход Нижинского в новой ипостаси обозначил самый радикальный разрыв артиста классической балетной школы с языком академической хореографии. Начался новый период в истории дягилевской труппы, подтвердившей репутацию рупора экспериментальных идей в искусстве. Однако тогда еще никто не мог предположить, что экспериментам Нижинского была уготована очень короткая жизнь.
XIX
Год опасных экспериментов
1912–1913
Через две недели после премьеры «Послеполуденного отдыха фавна» главный хореограф труппы Михаил Фокин распрощался с «Русскими балетами». Разрыв между Фокиным и Дягилевым был, наверное, неизбежен, однако его ускорили ссоры по поводу премьеры «Дафниса и Хлои», состоявшейся 8 июня 1912 года. Из-за многочисленных репетиций «Фавна» подготовка спектакля Фокина проходила в напряженной обстановке, и вскоре после премьеры Фокин обвинил Дягилева в «полном равнодушии к [его] балету»1. Это подтверждает и Григорьев, предположивший, что Дягилев не отменил постановку этого балета лишь потому, что не хотел обидеть Равеля2. Пока шли репетиции, Фокин спровоцировал очередной конфликт с Нижинским, включив в партию Дафниса движения, пародировавшие Нижинского в «Фавне». Рядовой зритель не смог бы этого заметить, но артисты (порой крайне отрицательно относившиеся к экспериментам Вацлава) отчетливо видели в этом попытку Фокина высмеять молодого хореографа3. Разумеется, это еще больше испортило отношения Нижинского и Фокина. Последнего (как, вероятно, и Равеля), в свою очередь, возмутило то, что Дягилев перенес дату премьеры балета с 5 на 8 июня, в результате чего спектакль мог быть представлен в Париже всего лишь два раза. Точный ход событий не подкреплен никакими документальными свидетельствами, однако можно с уверенностью сказать, что Фокин был не единственным, кому все это надоело. Нижинский, чья уверенность в собственных силах крепла с каждым днем, также заявил, что «либо ему, либо Фокину следовало уйти»4.
Близкие соратники Дягилева (к которым, помимо Нижинского, также относился и Стравинский) были единодушны в своем мнении о необходимости замены Фокина, однако остальных шокировало это решение, казавшееся поспешным и недостаточно взвешенным. Именно Фокин поставил «Шехеразаду», «Призрак розы» и «Половецкие пляски» – балеты, все еще являвшиеся частью репертуара и сформировавшие коммерческую основу «Русских балетов Дягилева». Кроме того, может, Нижинский и являлся гениальным новатором в области балета, но, в отличие от Фокина, он не был профессиональным хореографом, способным за минимальное количество репетиций, в короткий срок осуществлять успешные постановки на различные сюжеты. Неужели Дягилев действительно думал, что новый стиль хореографии Нижинского мог заинтересовать публику немецкой, французской и австро-венгерской провинции? Через месяц в Лондоне Гарри Кесслер до поздней ночи уговаривал Дягилева помириться с Фокиным, но безрезультатно5.
По прошествии нескольких дней переубедить Дягилева попыталась леди Рипон, его самый важный лондонский покровитель. Кесслер писал: «Она хотела, чтобы он сохранил Фокина и пошел на определенные уступки публике и тому подобное. Ответ Дягилева, полагавшего, что публика на то и существует, чтобы ею управлять, был почти вызывающим: “Если не мы будем диктовать ей законы, то кто?” В нем заговорил татарин, [его] дерзкий, но привлекательный темперамент. Она совсем поникла, ее тон стал почти умоляющим, тем не менее она повторила свою точку зрения и отчитала Дягилева за его неучтивое поведение, сказав: “Неважно, мне все равно, как ты со мной говоришь, потому что я [как] мужчина, но…” Они расстались, поссорившись. На обратном пути я упрекал Дягилева в том, как безрассудно он поступил, оскорбив ненужной дерзостью такую даму, как леди Рипон. Он настаивал, что именно такое обращение подходит для подобных женщин»6.
На следующий день ситуация усугубилась. Дягилев вновь был в гостях у леди Рипон, и на этот раз там присутствовала английская вдовствующая королева Александра, тетка Николая II, и прочие представители бомонда, в том числе американская писательница Эдит Уортон, историк искусства Бернард Беренсон, композитор Перси Грейнджер и княгиня де Полиньяк7. Нижинский танцевал для них. Но на вечеринке произошло несколько «неловких моментов», и Дягилев ушел не попрощавшись. Кесслера отправили уладить дело, «но Дягилев был совершенно вне себя и отзывался о леди Рипон исключительно как об “этой свинье” [cette cochonne], хотел подать на нее в суд и клялся, что больше никогда не будет с ней здороваться и тому подобное»8. К счастью, Кесслер уже давно был знаком с Дягилевым и знал, как его можно вразумить. Два дня спустя на дневном представлении присутствовали вдовствующая королева и принцесса Виктория. Кесслер посоветовал леди Рипон попросить королеву-мать, чтобы ты пригласила Дягилева в свою ложу и «сказала ему пару дружелюбных слов»9. Так и произошло. «Через некоторое время сияющий Дягилев вышел из ее ложи, подошел к нам [Кесслеру и Рипон] и поцеловал руку леди холодно, но учтиво. Она встала, прошла несколько шагов и затем упала наземь в полуобморочном состоянии от волнения»10.
Стравинский вспоминал другую историю, произошедшую при участии Нижинского, скорее всего, на том же приеме у леди Рипон, и, пожалуй, дающую представление о «неловких моментах» того вечера: «Леди Рипон предложила сыграть в игру, во время которой мы все должны были решить, на какое животное похож тот или иной участник, – опасная затея. Леди Рипон, взяв на себя инициативу, заявила: “Дягилев похож на бульдога, а Стравинский – на лиса. Ну, господин Нижинский, а на кого похожа я, по вашему мнению?” Нижинский на мгновенье задумался, а затем сказал ужасную, чистую правду: “Vous, madame, chameau”.
[229] Только эти три слова, Нижинский плохо говорил по-французски. Леди Рипон, разумеется, этого [ответа] не ожидала и, несмотря на то, что она и дальше продолжала повторять: “Верблюд? Как забавно? Ну и ну. Правда? Верблюд?” – она была смущена весь [оставшийся] вечер».
[230]
