Правда заключается в том, и я умоляю тебя сохранить это в тайне, что Дяг[илев] переживает ужасный период. Финансовые проблемы с Бичемом, которые, я опасаюсь, закончатся или судом или гражданской войной между ними. Почти окончательный разрыв с Бакстом из-за «Весны». (Тот считает, что ее ставить опасно.)
Балетные спектакли проходят очень плохо, особенно новые постановки. Публика инфантильна, и потому ты еще больше будешь ценить парижскую [аудиторию], хотя Лондон ведет себя лучше, беспорядки здесь не случаются. Триумфа добилась только опера, в особенности Шаляпин. Оркестр восхитителен, но не может справиться с “Петрушкой”. Вчера во время репетиции “Весны” музыканты устроили скандал, несмотря на успех двух балетов, то есть “Жар-птицы” и в особенности “Петрушки”. И Монтё потерял самообладание.
Несмотря на все эти сложности, Серж всегда защищал твои интересы, считая их также своими. Вспомни наш последний разговор; это правда. В настоящий момент “Весна” – смысл его жизни. Ты должен понять, что он пойдет на все, чтобы не пожертвовать ею. Он многим рискует, представляя ее здесь, и потому настроен еще более решительно.
Я не рассказывала ему о том, что ты ему не доверяешь, и мне ужасно жаль, что Серт ему об этом телеграфировал. Это очень огорчило и ранило Сержа. Ты лучше всех мог бы понять его нынешнее настроение.
Что касается меня, то я полагаю, что спасти его можешь только ты, а также верю, что худшая русская вещь лучше любого одухотворенного французского произведения.
За прошедшие несколько лет это единственный вывод, к которому я смогла прийти. Будь русским! Оставайся русским! Дягилев может олицетворять только [все] русское. Это, мой дорогой Игорь, то, что я на самом деле думаю обо всем, происходящем здесь. Мне ужасно жаль, что ты не можешь приехать; ты мог бы оказать огромную поддержку своему другу и довольно скоро отделить правду от сплетен и бессмысленной болтовни этой малодушной клики.
Я возвращаюсь в следующий четверг и надеюсь увидеть тебя до твоего отъезда. Я пошлю тебе телеграмму сразу по окончании спектакля “Весна [священная]”.
Мой дорогой друг, с глубоким чувством привязанности нежно обнимаю тебя и твою жену, твоя Мисиа»7.
Как бы Мисиа ни убеждала Игоря Стравинского в благородных намерениях Дягилева, она даже не пыталась отрицать намерения Дягилева внести купюры в партитуру «Весны священной», и это, несомненно, не внушало композитору доверия. Стравинский отреагировал на это страстное приглашение к русскому братству хладнокровно, послав телеграмму из нескольких строчек: «Сожалею, что причинил столько волнений, но я не понимал твоей дипломатичной позиции»8. Это были не те теплые слова примирения, на которые надеялась Мисиа (и на которые, несомненно, рассчитывал Дягилев). И потому вскоре после этого она послала еще одно письмо Стравинскому, пытаясь вызвать в нем сочувствие к Сергею:
«Я оставила Сержа в довольно подавленном состоянии. Он был утомлен и чувствовал себя неважно, и [он] измотан своими проблемами: […] Нижинский невыносим и весьма бесцеремонен, Бакст почти с ним больше не разговаривает. Лишь Нувель остался [ему] верен, но даже он покинул его на три дня. […]
Сегодня вечером состоится “grand gala” – по заказу короля [пройдет] постановка [“]Бориса [Годунова”]. Думаю, Серж не хочет ехать в Аргентину, так как ему необходимо время, чтобы собраться с силами и обдумать планы на будущее: до сегодняшнего дня он не получил ни одного серьезного предложения. И это будет трудно, и думаю, что Нижинский никогда не согласится поехать в одиночку. […]
Я должна рассказать тебе о том, что произошло после заявлений Монтё. В день премьеры “Весны” он публично – то есть в самый разгар репетиции, в присутствии Нижинского и всего кордебалета – сказал Сержу: “Я являюсь представителем господина Стравинского, написавшего мне: ˝Господин Дягилев имеет дерзкое желание внести купюры в мое произведение. Я возлагаю на тебя [Монтё] ответственность и так далее… и так далее…˝”, и к этому он добавил: “Вы можете уволить меня и подать на меня в суд”. Серж ответил ему, что может довести дело до суда, так как он, Монтё, выступил против него от имени французских музыкантов. Но самое ужасное заключалось в том, что этот инцидент полностью подорвал его [Дягилева] авторитет. Артисты отказывались продолжать репетировать, а Нижинский разговаривал с ним, будто с собакой.
Несчастный человек покинул театр в одиночестве и провел весь день в парке. Я удивилась, что он не пришел по своему обыкновению ко мне. Я увидела его уже позднее. Я не буду продолжать, милый друг, [говорить] о той боли, что ты ему причинил, но можешь быть уверен, что я говорила с ним в той же манере, в какой говорил бы с ним ты.
Моя благосклонность и мое восхищение тобой помогли мне устранить это недоразумение и восстановить хрупкий мир в сердце твоего друга.
Но я ненавижу эту подлую, полную зависти группку, окружившую тебя малодушием.
Дорогой друг, самое важное теперь, что ты на пути к выздоровлению и созданию прекрасного. Серж тоже рассчитывает на твои замечательные произведения. Я уверена, что у тебя это получится, может, в другом стиле, но это произойдет само собой.
Я умоляю тебя подробно писать мне обо всех твоих новостях. Никому не показывай это письмо, кроме твоей жены, которую я с любовью целую, и тебя [тоже], с тысячей нежных мыслей о тебе.
Мисиа»9.
Похоже, что это письмо наконец умилостивило Стравинского. Вероятно, этому также способствовало предложение Дягилева взять на себя оплату его непомерно выросших счетов за пребывание в клинике. В любом случае спустя четыре недели Стравинский написал Бенуа: «Я […] утвердился в добрых братских чувствах Сережи […]; и убедился в полном равнодушии всех своих балетных и оперных сотрудников […]. Последнее не очень меня огорчило, ибо я ничего и не ждал от них»10.
В то время как Дягилев со Стравинским пришли к некоторому взаимопониманию, отношения Дягилева с Нижинским лишь ухудшились. Существует бесконечное количество версий о финальной стадии романа Дягилева с его любимым танцовщиком, однако беспристрастных документальных свидетельств не сохранилось. Самый известный документ, так называемый дневник Нижинского, был написан артистом в то время, когда его уже одолевал психоз, лишивший его в конечном итоге рассудка. Два других свидетельства – Ромолы Пульской и Брониславы Нижинской – в своей попытке спасти репутацию Нижинского явно небеспристрастны, кроме того, Ромола стремилась представить собственную роль в благоприятном свете.
Нижинский описывает в своем дневнике различные конфликтные ситуации, которые, по его утверждению, возникали у него с Дягилевым. «Я начал открыто его ненавидеть, – писал танцовщик, – однажды в Париже я толкнул его на улице. Я толкнул его потому, что хотел доказать, что не боюсь его. Дягилев ударил меня своей тростью, потому что я хотел покинуть его. Он почувствовал, что я хочу уйти, и потому побежал за мной. Я шел быстро, почти бежал. Я боялся, что меня заметят»11. Вместо физического влечения Нижинский начал испытывать отвращение к стареющему Дягилеву. «Дягилев красит волосы, чтобы выглядеть моложе. Дягилев седой. Дягилев покупает черный крем для волос и втирает его в волосы. Я видел этот крем на подушках Дягилева, наволочки были черные. Я ненавижу грязные наволочки, и, когда я это увидел, мне стало противно. У Дягилева два передних зуба ненастоящие. Я заметил, когда он нервничает, он прикасается к ним языком. Они шатаются, и я это вижу. Дягилев похож на противную старуху, когда начинает шатать свои два передних зуба»12. Нижинский и Дягилев уже на протяжении некоторого времени спали в разных комнатах, и, по словам Нижинского, он закрывал свою спальню на ключ, чтобы Дягилев не мог войти. В то же самое время танцовщик посещал в Париже уличных проституток. Как бы то ни было, Нижинский был бисексуалом, и, возможно, изначально гетеросексуалом,
[246] а Дягилев в стремлении помешать ему оставаться наедине с женщинами даже приставил к танцовщику своего слугу Василия в качестве охранника. События, сопровождавшие расставание Дягилева и Нижинского, были трагичными, порой неприятными и даже постыдными. Хотя Дягилев пытался скрыть происходящее от внешнего мира, его близкие друзья, например Бенуа13, видели, что эта любовная связь закончилась еще летом 1913 года. Однако никто не мог предугадать того, что случилось осенью.
