15 августа 1913 года труппа отбыла без Дягилева в Буэнос-Айрес. Морские путешествия вызывали панический страх у Дягилева. Кроме того, еще не завершилась подготовка нового сезона, и потому Дягилев послал вместе с труппой своего делового партнера Дмитрия де Гинзбурга, входившего в руководство труппы с 1909 года, но пока не принимавшего активного участия в ее жизни. Слуга Дягилева Василий поехал с труппой, чтобы приглядывать за Нижинским. На корабль также взошла дочь венгерского миллионера Ромола Пульская. Это морское путешествие длилось три недели. Бытует мнение, что Дягилев никогда не отпустил бы Нижинского одного, будь он влюблен в танцовщика так же сильно, как в 1909 году, и это предположение кажется вполне логичным.
По словам Марии Рамберт, также плывшей на корабле и являвшейся одним из немногих доверенных лиц Нижинского, танцовщик был влюблен в Ромолу. Кроме того, существует большое количество свидетельств, подтверждающих, что во время круиза Нижинский и Пульская многократно были замечены за увлеченной беседой14. Однако никто не мог предположить, что дело зайдет дальше мимолетного флирта, все знали, что танцовщик являлся любовником Дягилева. По словам Ромолы, предложение Нижинского, сделанное им примерно на второй неделе путешествия, явилось и для нее абсолютным сюрпризом15. Нижинский действовал решительно, и через несколько дней после прибытия в Буэнос-Айрес, 10 сентября 1913 года, их обвенчали в церкви Сан-Мигель. Ни матери, ни сестре Нижинского, ни Дягилеву не было известно ни о свадьбе, ни о приготовлениях к ней.
Броня Нижинская и ее мать Элеонора первые недели сентября провели в Санкт-Петербурге. О том, что Вацлав женился, они узнали из газет. Мать Нижинского была разгневана и поражена тем, что сын даже не послал телеграммы с сообщением о своем намерении, не говоря уже о том, что он не попросил у нее материнского благословения. Однако позднее Ромола призналась Брониславе, что они сознательно скрывали свое желание пожениться как от семьи, так и от Дягилева, опасаясь, что он или родственники Нижинского помешают осуществлению их планов.
Дягилева это известие застало в Венеции, где он проводил время в обществе четы Серт. По словам Мисии, она хорошо запомнила тот момент, когда он получил телеграмму с сообщением о женитьбе танцовщика. Дягилев пребывал в прекрасном расположении духа. Он только что получил партитуру нового музыкального произведения и попросил Мисию сыграть ему:
«Я помню, как я, одетая в платье из муслина, крутя в руках зонтик, зашла к нему. На нем все еще была ночная сорочка и домашние туфли. […] Совершая слоновьи прыжки по комнате, он в восторге схватил мой зонтик и открыл его. Я прекратила играть, сказав, чтобы он немедленно закрыл его, так как открытый внутри дома зонтик приносит несчастье, а он был весьма суеверен. Едва я успела высказать свое предостережение, как в дверь постучали. Телеграмма. Дягилев смертельно побледнел. […]
Серж впал в состояние похожее на истерику, пытался разбить все вдребезги, рыдая и крича, позвал Серта, Бакста, всех. […] Опьяненного от горя, мы немедленно увезли его в Неаполь, где он предался вакханалии»16.
Во время поездки в Южную Италию группа остановилась во Флоренции, где Дягилев познакомился с Беппо Потетти и нанял его в качестве слуги вместо находившегося в отъезде Василия. Вероятно, Дягилев злился на него за то, что, находясь в Южной Америке, тот не смог ни предотвратить бракосочетание, ни своевременно сообщить о нем, и подозревал, что слуге заплатили, чтобы тот держал рот на замке.
В конце сентября Дягилев вернулся в Венецию и незамедлительно предпринял шаги по выдворению Нижинского из труппы. Он быстро договорился с Гофмансталем, также находившимся в то время в Венеции, о том, что вместо Нижинского хореографию балета на музыку Штрауса «Легенда об Иосифе» поставит Фокин. Однако Дягилев пока умолчал о том, что Нижинский не будет танцевать главную партию, так как Фокин ни при каких условиях не согласился бы вновь работать с танцовщиком. Следующим препятствием на пути Дягилева был Стравинский. После ухода Нижинского и возвращения Фокина о последующих представлениях «Весны священной» не могло быть и речи. Помимо этого, Стравинскому очень нравилась хореография Нижинского, и он подружился с танцовщиком. 29 сентября 1913 года Дягилев послал Стравинскому в Кларанс телеграмму с сообщением о том, что он собирался приехать к нему на следующий день17.
Дягилев остался у Стравинского на несколько дней. Композитор воспринял новость плохо. Анна Федорова, одна из балерин труппы «Русских балетов», случайно заметив в одном из кафе Монтрё Дягилева, ужаснулась его внешнему виду и едва смогла скрыть свою реакцию:
«Он сидел один за столиком кафе на террасе отеля на берегу озера. Стол перед ним был пуст. Казалось, Дягилев был глубоко погружен в свои мысли, [он сидел, ] положив подбородок на сложенные вместе кисти рук, покоившиеся на набалдашнике его трости. Когда я подошла к нему поздороваться, он поднял голову, и я испугалась, увидев его искаженное горем лицо. Он не сказал ни слова, он не ответил мне»18.
Пока новость распространялась, все больше друзей начали задаваться вопросом о том, что же все-таки произошло. Бенуа написал Стравинскому о Дягилеве:
«Исчез без вести – так, что даже я готов верить таким очаровательным слухам […], что Вацлав женился на венгерке – мило, правда, а Сережа (сгоряча?) “продал свое дело какому-то антрепренеру”! не знаете ли Вы что-либо о нашем безутешном [друге]?»19
Ответ Стравинского свидетельствует о том, что события, вызванные женитьбой Нижинского, привели его в отчаяние, а также доказывает, что композитор не принимал позицию Дягилева не только в том, что касалось этого временного кризиса:
«Я ничего не знал о свадьбе Нижинского, ибо все последнее время газет не читал, и узнал сие лишь от Сережи. […] Разумеется, это переворачивает все – буквально все в нашем деле – да Вы и сами можете предвидеть все последствия этого – для него все кончено, для меня же, быть может, надолго отнята возможность увидеть что-либо ценное в области хореографии и, что еще важней, увидеть мое детище [ «Весну священную»], с такими невероятными усилиями получившее хореографическое воплощение. Ах, дорогой мой, вот это последнее детище и не дает мне ни минуты покоя. Какой-то невероятный скрежет бесовский вокруг него. Сережа рассказывает факты тяжелой для меня измены лиц, относившихся с большим энтузиазмом или с непоколебимой симпатией к моим прежним произведениям. Ну что же, – говорю или, вернее, думаю я, – это так и должно быть – но за что же сам Сережа как бы пошатнулся к “Sacre”
[247] – вещи, которую он на репетициях иначе не слушал, как с восклицаниями “божественно!”. Он даже сказал (что, собственно, можно было бы рассматривать как комплимент), что эта вещь должна была вылежаться после сочинения, ибо публика недостаточно подготовлена к ней еще, – но почему он никогда раньше не упоминал о применении этого метода – ни в период “Мира искусства”, ни позже. Просто-напросто, я боюсь, он находится под дурными влияниями, которые, думается, не столько морально, сколько материально сильны и очень. Правду сказать, резюмируя свои впечатления об его отношении к “Sacre” я прихожу к умозаключению, что он не анкуражирует
[248] меня в этом направлении – то есть я лишен единственной и самой верной опоры в деле пропаганды моих художественных идей – согласитесь сами, что меня это совершенно сбивает с ног, ибо не могу же я, поймите, не могу сочинять того, что от меня хотят, – то есть повторять себя же – кого угодно повторяй, только не себя самого, – ибо так-то люди исписываются. Но довольно о “Sacre”’е, мне очень тяжело делается»20.
