У Стравинского были веские причины для недовольства Дягилевым и его окружением. В контракт на следующую постановку спектакля на музыку Стравинского, – оперы «Соловей», премьера которой была запланирована на 1914 год, – Дягилев включил условие, гласившее, что «если первое представление в Париже пройдет со скандалом, как “Весна”, ему, может быть, и не придется повторять “Соловья” ввиду того, что спектакли состоятся на сей раз в Гранд-опера»21. Это позволяет предположить, что руководство театров выдвинуло свои требования к новым постановкам на музыку Стравинского. При этом становится понятно, что Дягилев находился в безвыходном положении и был вынужден пойти навстречу дирекции театров и подготовить для сезона 1914 года более консервативный репертуар.
Обсудил ли к тому времени Дягилев со Стравинским появление в труппе Фокина, остается неясным. Возможно, высказав свои сомнения по поводу «Весны священной», Дягилев лишь попытался подготовить Стравинского к возвращению хореографа, который точно не допустил бы появления в следующем сезоне балетов, поставленных ранее Нижинским. Именно Стравинский в свое время открыто выступал за уход Фокина из труппы и за новую хореографию Нижинского.
Стравинский был в плохом расположении духа после разговора с Дягилевым, но не собирался по-настоящему противостоять грядущим изменениям в составе труппы и Дягилева поддержал. Оставалось решить самую сложную задачу – вновь привлечь Фокина к работе в труппе, чтобы новые балеты вышли хотя бы в следующем сезоне. С этой целью в декабре Дягилев отбыл в Россию. Основной задачей было переговорить с Фокиным, и, кроме того, он надеялся найти нового танцовщика на место Нижинского, что требовало особо деликатного подхода, так как ни Кесслер, ни Штраус даже мысли не допускали о том, что Нижинский не будет танцевать в их балете.
8 ноября (26 октября по старому стилю) 1913 года Дягилев находился в Берлине.
[249] Оттуда, он, вероятно не заезжая в Санкт-Петербург, отправился в Москву, чтобы подписать контракты с певцами на их выступления в его оперной программе. Там же еще до конца октября (по старому стилю) он, возможно, посетил балеты «Лебединое озеро» и «Дон Кихот», во время которых ему мог приглянуться один танцовщик, которому предстояло сыграть важнейшую роль в судьбе «Русских балетов».
Во второй половине ноября он находился в Санкт-Петербурге, где обсуждал сложившуюся ситуацию с недавно вернувшимся из Южной Америки Григорьевым. Тот был очень удивлен намерением Дягилева вновь подписать контракт с Фокиным, но Сергей был непоколебим в своем решении и позвонил находившемуся в Санкт-Петербурге хореографу. Перед тем как это сделать, он, по своему обыкновению, протер носовым платком трубку, так как боялся подцепить какую-нибудь заразу. Григорьев писал: «Мне показалось, что возникла зловещая пауза, прежде чем начался разговор. Он продолжался не менее пяти часов. Я не мог слышать, что говорил Фокин, но было ясно, что Дягилеву пришлось нелегко. […] Однако Дягилева это не отпугнуло. Он позволил ему выговориться, выжидая подходящего момента, а затем отверг обвинения Фокина, защищая свою точку зрения, и принялся убеждать его, как только он один умел. […] Повесив трубку, Дягилев облегченно вздохнул. “Ну, кажется, улажено, – сказал он. – Он хоть и крепкий орешек, но все такой же!”»
[250] По словам Григорьева, этот разговор состоялся в 1914 году, однако из письма Бакста Стравинскому следует, что Фокин и Дягилев пришли к соглашению еще во второй половине 1913 года.
[251]
Теперь, получив твердое согласие Фокина, он мог официально уволить Нижинского. Дягилев продемонстрировал Григорьеву телеграмму танцовщика, пришедшую в конце ноября. В ней он спрашивал, «когда начнутся репетиции и когда он должен приступить к работе над новым балетом, и просил Дягилева позаботиться о том, чтобы во время репетиций труппа не занималась ничем иным». «Когда я прочел телеграмму, – продолжает Григорьев, – Дягилев положил ее на стол и прикрыл своей ладонью. Так он всегда поступал с раздражавшими его сообщениями. Он посмотрел на меня искоса, иронично улыбаясь, и произнес: “Я хочу, чтобы ты, мой режиссер, подписал телеграмму, которую я намереваюсь послать в ответ”. Затем он взял со стола бланк телеграммы, вставил в глаз монокль и, покусывая язык (как он всегда делал, когда был взволнован), начал писать»22. Эта телеграмма содержала сообщение об увольнении Нижинского из «Русских балетов».
Многие были поражены жестокостью Дягилева, разорвавшего многолетнее сотрудничество посредством телеграммы, подписанной одним из его помощников. Поступок Дягилева тем более предосудителен, если вспомнить, что Нижинский всегда работал у него без контракта и уже на протяжении многих лет не получал жалованья. Правда, Нижинский, будучи любовником Дягилева, всегда жил в роскоши и получал средства на содержание своей семьи. Но теперь у него за душой не было ни гроша. Очевидно, ничто не могло поколебать оскорбленное самолюбие Дягилева. Сам Нижинский также был обескуражен его реакцией и его хладнокровными действиями. Это в основном свидетельствует о наивности танцовщика, но он был не единственным, кто не представлял «Русские балеты» без Нижинского. За поддержкой он обратился к Стравинскому, надеясь на то, что тот поможет ему переубедить Дягилева, прервавшего с Нижинским всяческие контакты и не реагировавшего на его безнадежные попытки объясниться.
«Дорогой Игорь.
Не могу от Тебя скрыть, что случилось со мной за последнее время. Ты знаешь, что я ездил в Южную Америку и не был в Европе четыре месяца. Эти месяцы мне стоили денег больших и здоровья. Платил за комнату с едой 150 франков в день. Этих денег я не зарабатывал у Сережи и пришлось доплачивать из каких-то своих капиталов.
Что делал Сережа в это время, что мы были в Америке, я не знаю. Писал я ему много и ни на одно письмо не получил ответа. А мне нужен был ответ, потому что я работал над новыми балетами [—] “Легендой об Иосифе” [Р.] Штрауса и еще одним на музыку Баха.
Вся подготовительная работа была закончена и осталось репетировать. В Америке не мог репетировать этих балетов из-за ужасной жары, от которой чуть все не умерли. Как я здоров был до последнего спектакля – не знаю. Мне повезло в Америке, но здесь я проболел две недели. Сейчас здоров.
