Бенуа повел себя благородно: в октябре 1913 года в своей статье в газете «Речь» он расхваливал выставку Гончаровой, уверяя, что художница «одарена в превосходной степени», и пылко защищал ее, отметая обвинения в шарлатанстве38. Много лет спустя Бенуа написал, что лично поручил Гончаровой заняться сценическим оформлением «Золотого петушка» и что тогда же изложил ей свой план постановки39. Оба этих утверждения не соответствуют действительности. Как Гончарова, так и Бенуа независимо друг от друга говорили, что заказчиком и идейным вдохновителем постановки был Дягилев.
[255] Однако последний наверняка принял во внимание статью Бенуа в газете «Речь», и началом своей карьеры в театре Гончарова была обязана художнику больше, чем признавала позднее.
Вскоре после того, как Дягилев одобрил предварительные эскизы Гончаровой, она была приглашена в дом его старого друга Ильи Остроухова, где прослушала фортепианное исполнение оперы, разумеется в сильно сокращенном Дягилевым варианте40. Сразу после этого Гончарова приступила к оформлению спектакля. Дягилев в одночасье проникся таким абсолютным доверием к своему новому художнику, что даже ни разу не пришел взглянуть на декорации, пока она их рисовала41.
6 января Дягилев вернулся в Париж, где шла лихорадочная работа по подготовке нового сезона. Он потребовал от Стравинского, чтобы тот тоже приехал во французскую столицу. Композитор согласился и 22 января в доме Мисии Серт исполнил два первых акта «Соловья». В числе гостей присутствовали Андре Жид, Морис Равель, Жан Кокто и даже Эрик Сати42. Стравинский также заметил изменившееся настроение Дягилева и безмерно обрадовался тому, что тот вновь обрел веру в успех новаторских постановок. Композитор писал своей жене: «Сережа в восторге и совершенно переменился к моим сочинениям»43.
Вскоре после этого Дягилев отправился в Санкт-Петербург, чтобы подписать контракты с певцами на участие в «Соловье» и забрать Мясина. Там же до Дягилева дошли слухи о том, что Нижинский собирает свою небольшую труппу для выступлений в Европе с постановками «Русских балетов». Танцовщик запросил разрешение на использование музыки к балетам у различных музыкальных издателей, в частности у Юргенсона и у Струве. В Санкт-Петербурге открыто обсуждалось, сможет ли Нижинский составить Дягилеву достойную конкуренцию.
[256] Узнав об этом, Дягилев направил все свои усилия на то, чтобы помешать Нижинскому. Он телеграфировал Стравинскому: «Вестрис [Нижинский] попросил у Юргенсона права на постановку “Нарцисса”. Черепнин отказал. Надеюсь, [правообладатель “Петрушки”] Струве тоже. Принимаю меры»44. Струве также принадлежали права на «Соловья», и, чтобы задобрить его, Дягилев, вопреки своему обыкновению, заплатил ему вперед 3 тысячи марок за права на постановку оперы45.
Затем Дягилев договорился о встрече с Брониславой Нижинской, чтобы попытаться отговорить ее от участия в рискованном предприятии брата. По условиям контракта Нижинская должна была танцевать в постановках «Ballets Russes» во время предстоящего немецкого турне, которое должно было начаться в Праге, однако Дягилев также знал, что при желании она легко могла бы разорвать этот договор.
Бронислава не ездила в Южную Америку, так как находилась на последних сроках беременности, ей тогда предстояло родить своего первенца. Женитьба брата удивила ее не меньше остальных. Дягилев пригласил ее на ужин в гостиницу «Астория», где он остановился. Несомненно, Дягилеву, чья душевная рана все еще не зарубцевалась, было тяжело вновь увидеть сестру своего бывшего возлюбленного. Однако это не отменяет того факта, что он использовал весьма сомнительные методы, пытаясь открыто помешать Нижинскому основать собственную труппу. Тем не менее рассказ Нижинской об этой эмоциональной встрече с Дягилевым полон теплоты и восхищения его обезоруживающим обаянием. Она писала:
«Еще ни разу за все [прошедшие] годы я не видела, чтобы его легендарный шарм, перед которым невозможно было устоять, проявлялся так чрезмерно. […] В течение всего ужина Сергей Павлович непрестанно меня уверял в том, что я ему дорога, что он любит меня как свою дочь и что также высоко ценит меня как артистку. Я заметила, что сейчас Дягилев испытывал ко мне большую привязанность, чем в прошлом, будто он видел во мне некую часть Вацлава. Я почувствовала, каким болезненным был для него разрыв с Вацлавом. Он [Дягилев] поведал мне, как это ранило его, как его это оскорбило. […] В остальном во время ужина Сергей Павлович пытался убедить меня остаться в [его] балете. “Броня, ты обещаешь мне приехать в Прагу к началу сезона 1914 [года]?” Как бы часто ни задавал он мне этот вопрос, он ни разу не упомянул, что я связана с ним обязательствами подписанного мной контракта. Прощаясь, он обнял меня несколько раз и, помогая мне надеть манто, пристально смотрел мне в глаза. Вдруг он взял из рук портье мои “ботики” [войлочные калоши] и, будто галантный юноша, встал на одно колено, собираясь помочь мне их надеть. Для меня это было уже слишком. Я забрала у него свои “ботики” и передала их Саше [своему мужу]. Я обняла Сергея Павловича и произнесла: “Хорошо, я приеду в Прагу!” На том мы и расстались в тот вечер»46.
Однако Нижинская нарушила свое обещание, как только узнала, что ее брат заключил контракт с лондонским Паласом,
[257] где они оба собирались выступать вместе со спешно собранной небольшой труппой. Хотя Нижинский не получил прав на использование произведений Черепнина и Стравинского, он все же смог представить вниманию публики «Сильфиды» Шопена, «Карнавал» Шумана и «Призрак розы» Вебера. Эти балеты вошли в программу «сезона Нижинского», прошедшего в марте в Паласе. Остается невыясненным, знал ли об этом Дягилев в конце января.
Последние дни в Санкт-Петербурге он посвятил занятиям и репетициям с Мясиным. Кроме того, у Дягилева была намечена встреча с молодым честолюбивым композитором, чье имя уже давно было на слуху в дягилевском окружении. Сергей Прокофьев, а речь идет именно о нем, очень хорошо знал Вальтера Нувеля, был знаком с Бакстом и жаждал расширить свои горизонты. Прокофьеву было всего лишь двадцать три года, но он уже успел приобрести известность как виртуозный пианист и провокационный композитор. Несмотря на его молодой возраст, ему не было равных в Санкт-Петербурге, хотя в российской столице это признавали немногие. В своем дневнике он откровенно писал о стремлении примкнуть к дягилевской труппе, хотя тогда едва ли мог представить, что его там ожидало. Прокофьев был весьма разочарован, узнав 26 января от Нурока о том, что Дягилев покинул город, проигнорировав запланированную с ним встречу. Композитор записал в своем дневнике: «[Он] уехал, а я уже строил всякие фантазии о балете и Париже и о европейской знаменитости»47. А в это время Дягилев вместе с Мясиным уже был в поезде по пути в Кёльн, где собирался присоединиться к своей труппе, выступавшей в этом городе с несколькими спектаклями. Дягилев и Мясин уже находились в интимных отношениях. В российских балетных школах все так же, как и в 1908 году, была жива традиция, предполагавшая близкие отношения между молодыми танцовщиками и их покровителями, и, очевидно, Мясин считал физическую близость с Дягилевым чем-то естественным или, во всяком случае, неизбежным.
