В Германии Мясин был отдан на попечение Энрико Чеккетти, вновь принятого Дягилевым на службу для занятий с артистами. Мясин начал с нескольких незначительных партий, дебютировав в роли Ночного сторожа в «Петрушке». 16 марта Дягилев еще раз отбыл ненадолго в Санкт-Петербург, возможно для того, чтобы заключить контракт с балетмейстером Борисом Романовым на постановку хореографических частей «Соловья», так как Фокин отказался этим заниматься, сославшись на занятость. Несомненно, Дягилев встретился там с Бенуа, работавшим над созданием декораций, и обсудил с ним вопросы, связанные с постановкой произведения Стравинского. Дягилев опасался, что они не успеют подготовить премьеру к летнему парижскому сезону. Ситуацию усугубляли новые серьезные финансовые проблемы. Бенуа, вновь почувствовавший себя глубоко оскорбленным, спустя неделю писал:
«Что позор будет – в этом не может быть сомнений при такой постановке дела и при упорной манере Дягилева приносить друзей и надежнейших сотрудников в жертву алчным грабителям и шарлатанам. […]
Я бы мог просто сослаться на неисполнение Дягилевым нашего контракта и отнять эскизы, но на это я просто не в состоянии решиться по той причине, что как-никак Дягилев – “Сережа” и не могу с ним судиться. Но вот что я могу сделать: если исполнение декораций и костюмов к “Соловью” окажется позорным, то я просто потребую, чтобы моя фамилия была снята с афиши. […] Дягилев моих (наших) советов не желает слушать – пусть тогда сам изобретает, как спасти положение, не стану я заниматься и сценической постановкой […], если сначала я не получу заработанных уже денег»48.
Вечером 21 марта Дягилев вернулся в Берлин. Григорьев полагал, что после этого Дягилев больше никогда не ездил на родину49. Но в этом он ошибался.
XXI
«Давайте будем решительны и энергичны»
1914–1915
В Берлине в перерывах между представлениями труппа усердно репетировала новые постановки парижского сезона. Фокин и Кесслер вместе работали над «Легендой об Иосифе». На репетициях также присутствовал Рихард Штраус, наблюдавший за тем, как продвигалась подготовка балета.
Несмотря на то что труппа Дягилева уже на протяжении нескольких лет регулярно выступала в Берлине, с исторической точки зрения это кажется странным, так как «Русские балеты» – это в некотором роде результат русско-французского альянса. По Европе распространялся вирус военной агрессии, и патриотический настрой в творческих кругах противоборствующих сторон был весьма велик. По словам Мисии Серт, «на сто французов не нашлось бы и двоих, не жаждавших преподать соседям за Рейном серьезный урок»1.
Кесслер все еще злился из-за отсутствия Нижинского и пытался заставить Дягилева отказаться от Мясина и вновь подписать контракт с Вацлавом. По словам Кесслера, леди Рипон и Мисиа Серт также были уверены, что новый танцовщик не справится с ролью. Сам Дягилев занимал «весьма нерешительную позицию» в этом вопросе и казался «в некоторой мере разочарованным в чудесном мальчике [Мясине]»2. Первое впечатление Кесслера от знакомства с Мясиным не было утешительным: «[Он] не особо симпатичен, но и не особо уродлив: абсолютно непримечательный облик. […] Если Дягилев, поставивший свое будущее на карту, собирается погубить себя из любви к этому злосчастному мальчишке, то нам следует смириться с нашей судьбой»3. Однако десять дней спустя, когда Мясин впервые станцевал партию Иосифа на репетиции, мнение Кесслера совершенно переменилось:
«Мясин – это, действительно, нечто необыкновенное. В любом случае, абсолютная противоположность Нижинскому. В Мясине нет никакого показного блеска и сладострастия, он – сама искренность и таинственность. Но у него восхитительная манера выражать эмоции непостижимой внутренней жизни. […] Он – русский до мозга костей (в то время как Нижинский был поляком), русская народная песня, трогательная до глубины души. Иными словами: Нижинский был греческим богом, [а] Мясин – это маленький, дикий и грациозный степной зверек»4.
Бакст тоже приехал в Берлин, чтобы помочь разработать костюмы и декорации, и, к счастью, также остался под впечатлением от Мясина. Бакст, возможно по настоянию Дягилева, послал Мисии полную восторгов телеграмму:
«Мясин великолепен и поражает искренностью, плавностью движений, фантастической фигурой, большим мастерством»5.
Труппа оставалась в Германии до начала апреля. Между тем в марте в театре Палас в Лондоне начался короткий «saison Nijinsky». Труппа Нижинского была слишком неопытной, плохо подготовленной и малочисленной, чтобы на подобающем уровне ставить такие балеты, как «Сильфиды». При этом самому Нижинскому недоставало коммуникабельности, необходимой руководителю труппы, и к началу сезона он был на грани нервного срыва. Во время первого представления Бронислава, исполняя свою партию, заметила кое-кого в зрительном зале: «Обычно я не обращаю никакого внимания на публику, но когда в тот вечер я посмотрела на дирижера, ожидая его знака для музыкантов, мой взгляд привлекло белое пятно в первом ряду, на которое падал свет от лампочки дирижерского пульта. Это была белая фрачная сорочка человека, сидевшего слева за дирижером. В театре был Дягилев. Он сидел […], небрежно развалившись в кресле, склонив свою большую голову вправо, самонадеянно выпятив нижнюю губу и сардонически улыбаясь. […] Периодически я переводила свой взгляд с брата на Дягилева, внимательно, не отрывая глаз, следившего за танцующим Вацлавом. Я чувствовала, что между ними происходит интенсивная внутренняя борьба, личный бой, который Вацлав должен был выиграть, опираясь на свое танцевальное мастерство и свой гений»6. Возможно, Бронислава выдумала эту историю. Жена Вацлава Ромола, определенно не являвшаяся другом Дягилева, не упоминала, что тот присутствовал на представлении. Так же как и посетивший спектакль балетный критик Кирилл Бомон, который не мог не узнать Дягилева. Маловероятно, чтобы он в перерыве между гастролями в Германии и Монте-Карло мог совершить столь ненавистное ему путешествие через Ла-Манш только ради того, чтобы увидеть Нижинского, хотя и исключать этого тоже нельзя. Между тем «saison Nijinsky» закончился полным фиаско для танцовщика, серьезно конфликтовавшего с руководством театра и не умевшего сдерживать свои истерические припадки гнева. После двух представлений Нижинский сказался больным, и контракт с ним был вскоре разорван.
Тем временем труппа Дягилева отбыла в Монте-Карло, чтобы продолжить подготовку премьер к парижскому сезону. Вероятно, Дягилев чувствовал прилив сил оттого, что не ошибся в Мясине, но все же его одолевало беспокойство. Он считал прошедший сезон не вполне удачным, и наверняка к его деятельности было приковано пристальное внимание руководителей театров, не желавших новых скандалов в предстоящем сезоне. Из Монте-Карло он послал Стравинскому телеграмму на Пасху с традиционным поздравлением: «Христос Воскресе, но воскреснем ли мы также в Париже? Боюсь до смерти»7.
29 апреля Дягилев раньше труппы отправился в Париж. Там проходили первые оркестровые репетиции «Легенды об Иосифе», «Соловья», «Золотого петушка» и «Мидаса», премьера которых должна была состояться в Гранд-опера. Предполагалось, что гвоздем сезона станет Рихард Штраус, которому предстояло самому дирижировать свой балет. Лишь несколько лет назад невозможно было предположить, чтобы композитор столь высокого уровня снизошел до такого легкомысленного жанра, каким являлся балет, но теперь Штраус гордился возможностью стать частью дягилевской труппы. Он принимал непосредственное участие в подготовке балета. Во время репетиций в Монте-Карло он вдруг снял свой фрак и начал бегать по сцене, пытаясь донести свои представления о ходе танца до Мясина и Фокина, к величайшему неудовольствию последнего8. В ходе репетиций оркестра в Париже Дягилев посчитал одно место в балете слишком затянутым, и Штраус, – по-видимому, поддавшись его чарам, – положился на его мнение и вычеркнул десять страниц партитуры9.
