«[Дягилев] был страшно шикарен, во фраке и цилиндре, и протянул мне руку в белой перчатке, сказав, что очень рад со мной познакомиться, что он давно хотел этого, […], а в один из ближайших дней [ему] надо серьезно потолковать со мной и послушать мои сочинения, о чем мы сговоримся через Нувеля. На этом расстались»15.
Несколько дней спустя Прокофьев сыграл Дягилеву несколько своих произведений, в том числе Концерт № 2 для фортепьяно. От этой работы, кульминации агрессивного модернизма16, Дягилев пришел в неописуемый восторг и почти сразу заказал композитору балет для следующего сезона. На предложение Прокофьева написать оперу по роману Достоевского «Игрок» Дягилев ответил: «…оперная форма отмирает, а балетная расцветает, поэтому надо писать балет»17. Речь шла и о другом проекте: Дягилев предложил Прокофьеву выполнить оркестровку нескольких его фортепианных пьес для балета в хореографии, как ни странно, Нижинского. Учитывая события прошедшего года, поразительно, что в тот момент Дягилев в принципе рассматривал возможность участия своего бывшего любовника в постановке спектакля. Но, как Прокофьев записал в своем дневнике: «При упоминании о Нижинском у Дягилева неестественно заблестели глаза»18. По-видимому, пламя прошедшей любви еще не совсем угасло в его душе. Вероятно, провал «сезона» Нижинского в Лондоне убедил Дягилева в том, что танцовщик не являлся серьезным конкурентом, и, должно быть, это пробудило в нем некое сочувствие.
Прокофьев еще несколько раз исполнял Концерт № 2 для фортепьяно, в том числе для Пьера Монтё и Хосе Марии Серта, воскликнувшего при этом: «Mais c’est une bête féroce!» [ «Но это дикое животное!»]19 Дягилев был вновь полон энтузиазма. По мнению композитора, даже слишком: «…Дягилев, по моему мнению, поступил неосторожно: так расхваливать перед заключением контракта было с его стороны просто необдуманно»20. Дягилев порекомендовал Прокофьеву пригласить поэта Сергея Городецкого, часто бывавшего у Михаила Кузмина, для совместной работы над либретто на тему русских сказок или «язычества»21. Похоже, после лондонского сезона Дягилев совершенно вернулся в русло модернизма и примитивизма.
Лондонский сезон продолжался почти два месяца и, по мнению Григорьева, являлся одним из самых успешных за всю историю дягилевской труппы. Политическая ситуация почти никого не волновала, на различных вечеринках, обедах и приемах представители германского, французского, английского и русского бомонда продолжали мирно беседовать, очевидно не осознавая серьезности сложившейся в мире ситуации.
28 июня сербский националист Гаврило Принцип убил эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника австро-венгерского престола. По словам Мисии Серт, первое, что она подумала, услышав эту новость, было: «Какая удача! Великий Боже. Пусть начнется война!»22
Похоже, напряженная обстановка в мире почти не повлияла на график выступлений «Русских балетов». Григорьев писал, что Кесслер во время лондонской премьеры «Легенды об Иосифе» послал Дягилеву телеграмму из Берлина, сообщая о грядущей войне и о необходимости отменить выступления в Германии, однако это выдуманная история.
[258] На самом деле, Кесслер был в Лондоне и 23 июля, еще за восемь дней до начала боевых действий, обсуждал с Дягилевым всевозможные детали предстоявшего немецкого турне. Кесслер опасался войны, но ему даже не приходило в голову, что она может помешать гастролям «Русских балетов». 22 июля он завтракал с британским премьер-министром Асквитом, и во время трапезы царила довольно легкая атмосфера. В то время как половина Европы проводила мобилизацию, единственное, что вызывало шок у членов труппы, – это запрет, наложенный лордом Чемберленом, отвечавшим за театральную цензуру, на дальнейшее выступление Марии Карми в «Легенде об Иосифе» (заменившей Марию Кузнецову, которая исполняла партию жены Потифара), так как она играла свою роль «слишком реалистично»23. Дягилев попросил Кесслера о помощи, и, судя по всему, проблему решили без особой огласки. 25 июля триумфально завершился лондонский сезон. «Казалось, что овации никогда не закончатся, – писал Григорьев. – На сцену вывели старого сэра Джозефа Бичема, и он произнес речь, поблагодарив публику за благосклонность и пообещав в следующем году вновь организовать дягилевский сезон»24.
Русские разъехались на ежегодные каникулы, условившись встретиться 1 октября в Берлине. 1 августа 1914 года Германия объявила войну России, а 3 августа – Франции. 4 августа войну Германии объявила Великобритания. Европа, в которой прославился Дягилев, изменилась навсегда.
Мисиа Серт описывает воодушевление, охватившее Европу с началом боевых действий, и ее свидетельство представляет собой типичный документ об этой войне:
«В обезумевшей от радости толпе меня вдруг подняли и посадили на лошадь позади кирасира в парадной униформе, которому я водрузила на шею венок. Всеобщий восторг был настолько велик, что подобное обращение мне совершенно не показалось странным. Кирасир, лошадь и окружавшая нас толпа тоже не были удивлены, потому что по всему Парижу можно было наблюдать подобные картины. На всех перекрестках продавали цветы – венки, гирлянды, букеты или поштучно, – которые сразу же оказывались на фуражке или за ухом у солдат или на их штыках. Все заключали друг друга в объятия, тебя обнимали незнакомцы, люди плакали, смеялись, падали под ноги, обнимались до удушья, пели песни, наступали друг другу на ноги, и никто и никогда еще не чувствовал себя настолько великодушным, благородным, готовым к самопожертвованию и, наконец, фантастически счастливым»25.
Мисиа была не единственной, кого идея о начале войны делала «фантастически счастливой». Войну с восторгом встретили не только рядовые граждане и высший свет, но и художники, писатели, музыканты и танцовщики. Многие увенчанные лаврами деятели искусства поступили на военную службу, правда, они редко попадали на фронт, гораздо чаще ухаживали за ранеными или работали в Красном Кресте. По просьбе Мисии модельеры из числа ее друзей предоставили ей несколько небольших фургонов, и она переоборудовала их в кареты «скорой помощи». Набрав команду из художников и общественных деятелей, Мисиа собиралась отправиться на помощь войскам на север Франции. Одним из ее медбратьев был Жан Кокто, щеголявший в униформе, пошитой для него модельером Полем Пуаре. Морис Равель водил карету «скорой помощи», правда, в качестве военнослужащего действующей армии. Ида Рубинштейн работала медсестрой и при этом носила платье, специально созданное для нее Бакстом26.
Дягилев поступил мудро, не позволив себе окунуться в этот легкомысленный бред и оставшись в стороне от любой деятельности, связанной с войной. Он покинул Лондон и отправился, вероятно, напрямик в Италию, чтобы отдохнуть и посвятить себя эстетическому воспитанию Мясина. Однако не совсем ясно, как прошло путешествие в Италию. Об этом не сохранилось почти никаких свидетельств, так как Дягилев, видимо, ни с кем не поддерживал переписку. «Этот стареющий дирижер с моноклем и мальчиком Мясиным тоже молчит»27, – жаловался Стравинский Бенуа в письме от 24 июля, и Дягилев продолжал молчать до 5 сентября.
[259] Сложно воссоздать точный ход событий в период между этими двумя датами. Мясин описывал поездку в Италию в своих воспоминаниях, но при этом путался в фактах, и вдобавок временной график в его мемуарах не совпадает с несколькими сохранившимися телеграммами тех месяцев.
