Но в тот день он снова и снова трогал железо, надеясь ощутить привычный отклик.
Увы, птица из-за Тумана была отвратительна и мертва. Она была похожа на кошмар. Словно куски мертвечины соединили между собой и заставили каким-то мерзким способом стать единым целым. Рагнвальд водил пальцем по грубым швам на боку птицы, рассматривал ее пустое нутро, в которое зачем-то поставили стулья. И его трясло от ужаса и негодования. ЭТО не могло летать. Это было нечто ужасное и совершенно непотребное. То, что противоречит самой природе.
Тогда он уверился, что все истории про мертвые земли, которые рассказывает его мать, правда. Да и кому, как не ей, прекрасной и мудрой Асте, знать истину? Мать была из вёльд, из вольных дев-воинов. А они всегда слыли на фьордах особенными, потому что обладали тайной мудростью и силой. Их род не подчинялся ни одному риару, эти девы сами выбирали свой путь и своего мужчину.
Мать говорила, что судьба Рагнвальда его найдет, даже если он будет сопротивляться. Что нельзя пройти мимо того, что предначертано. Дорога — кольцо, и всегда ведет к тому, что должно случиться.
Конечно, в детстве Рагнвальд об этом не думал. Его занимала мертвая железная птица, обрастающая тиной на мелководье, сражения с другими мальчишками и больше всего — кольцо из недр Великого Горлохума, которое он вскоре наденет.
Душа черного хёгга, предназначенная Рагнвальду, вот что его заботило. Он не сомневался, что сможет одолеть зверя…
И даже подумать не мог, что отец откажет…
И вот теперь, спустя столько лет, он смотрит на спящую чужачку и пытается понять, как случилось, что судьба свела его с этой девой? Почему Бенгт решил сделать ее лирин Рагнвальда? Зная, что брат никогда не примет такую жену!
Рагнвальд не понимал. И испытывал странные чувства, глядя на свернувшуюся чужачку.
Больше всего было злости. Его, словно зверя, поймали в капкан, и хотелось отгрызть себе лапу, чтобы вырваться. Еще — непонимание. И что-то — дикое и тревожное, заставляющее сжиматься горло и впервые возникшее в незримом мире.
Рагнвальд мотнул головой, сбрасывая мысли. И вновь скривился, увидев свои белые волосы. Уже привычно задавил ненависть. Связь с хёггом он ощущал постоянно. Его ярость, его голод, его… непонятные чувства к чужачке. Потребность заботиться о ней, словно дева была несмышленым детенышем. Желание ее оберегать.
Как объяснить такие чувства дикого хищника, Рагнвальд не знал. В Карнохельме он надеялся получить ответы.
Карнохельм… его дом, его земля. Как она примет ильха с белыми волосами?
Неважно — как. Сам Рагнвальд не мог этого принять. И ненавидел снег, который теперь был снаружи и внутри, лед, который полз за ильхом, куда бы тот ни отправился. Не мог смириться с тем, что черные угли с искрами живого огня теперь жгут пальцы, а раньше ласкали… Он больше не слышал песню скал на рассвете, а раньше наслаждался ею каждое утро. Теперь камень стал немым. И железо не отзывалось — совсем. Его нож — верный друг, который он сделал своими руками, больше не отзывался Рагнвальду. Снова и снова ильх гладил клинок, но тот молчал. Словно железо было мертвым, как в той птице из его детства. Он напоил нож своей кровью, но и это не помогло. Ничего уже не поможет, и это Рагнвальд тоже знал. Оттого и ощущал себя зверем в капкане… и не знал, как вырваться.
Зато шептала вершина, затянутая льдом и снегом. Только Рагнвальд обрывал этот шепот, заставлял себя не слушать. Снег и лед говорили все громче, и хотелось оглохнуть, лишь бы только заглушить эти голоса! И белый хёгг в незримом мире ярился, рвался, рычал.
Порой удержать его было невероятно сложно…
Снежный хёгг. Жуткий хёгг. Тот, кого он так ненавидел. Теперь — его…
Рагнвальд потер ладонью переносицу и снова посмотрел на спящую чужачку. Спутанные волосы непонятного цвета, сбившийся набок платок, рванье и грязный мех, которым она укрылась. И лица не рассмотреть, оно прячется за слоем краски, сажи и непонятными стеклами!
Но он помнит, какая она была под его руками. Горячая, нежная, трепетная. И глаза у чужачки невозможного цвета, с теплыми искрами у черного зрачка. Восторженно-удивленные. Вот такие глаза у чужачки. Словно этот мир ее безмерно удивляет и преподносит подарки. Странные глаза для девы, которую именовали недоразумением и жабой. Которую украли с наречения и заточили в пещере с хёггом.
А еще чужачка пробуждает Зов. И это вызывает желание свернуть ей шею!
Спутанные волосы упали деве на лицо, и Рагнвальд отвел пряди, не подумав. Пальцы кольнуло. И он задержал руку, прислушиваясь к ощущениям. Намотал на ладонь локон. И тут же нахлынуло запретное. Как он держал эти пряди в кулаке, как тянул, заставляя деву откинуть голову. Яркое, обжигающее пламя взметнулось внутри, заставляя задохнуться и пробуждая проклятие зверя, которое он не умел сдерживать.
* * *
Ночь оказалась беспокойной, и я совершенно не выспалась. Непонятное перемещение в незримый мир пугало, и теперь я опасалась засыпать. А вдруг снова провалюсь, не пойми куда? И встречу еще какого-нибудь ильха? Я не хочу! Одного хватает!
И стоило подумать, начинала терзать мысль: как там варвар, снаружи? Ночью холодно… Хотя он, похоже, совсем не мерзнет. И все равно… Разве это дело — сидеть одному на снегу? Может, снова позвать ильха внутрь? Так ведь откажется. Точно откажется… И почему я вообще за него переживаю? Он варвар, и сам сказал, что вырос в этих горах.
Усталость взяла свое, и я все-таки уснула. Правда, поспать удалось недолго, потому что за стенами взвыли волки. От жутких звуков я чуть не поседела, а может, и обзавелась парой белых прядей, кто знает! Под черной сажей все равно не видно! Деревянные стены лачуги казались слишком ненадежной защитой, так и чудилось, что со всех сторон полезут хищники.
И мучила мысль — как там снаружи Рагнвальд. А вдруг его уже сожрали? Не выдержав, я даже дернула дверь, опасаясь увидеть обглоданное тело, и изумилась, поняв, что ильх меня запер! Створка не поддавалась, похоже, с другой стороны ее подперли бревном! И зачем, интересно? Чтобы чужачка не доставала с вопросами и глупостями? Да больно надо!
— Варвар нечёсаный! — возмутилась я. — Зря я о тебе беспокоюсь. Таким любой волк подавится!
Вой прекратился так же внезапно, как начался. Словно кто-то щелкнул пальцами, и над скалами повисла тишина. Я долго вслушивалась в нее, глядя в крохотное окошко под самым потолком лачуги. Оно служило скорее для циркуляции воздуха, а не для любования закатами. И видно в него было лишь кусочек неба. Но что это было за небо! Густая ночная тьма цвела разноцветными красками и переливами. Правда, налюбоваться я не успела — полыхнув, сияние прекратилось.
А я все-таки уснула.
А проснулась от голоса ильха:
— Вставай, солнце уже поднимается.
Я свесила ноги, сонно потянулась. В узкую щель окна плоским потоком втекал жидкий утренний свет. Зевнув, я потянулась за своими очками, да так и замерла с занесенной рукой и открытым ртом.
