Наступивший вечер был тоже, конечно, единственный в истории светских отношений. Но было бы ошибкой предполагать, что наша беседа отличалась особенной натянутостью или неловкостью. Впрочем, по-моему, в этих, что называется, неестественных обстоятельствах, в смысле их необычайности, люди держат себя самым естественным образом, без сомнения, потому, что эти обстоятельства исключают искусственность. Во всяком случае, я знаю, что беседа моя в этот вечер с представителями другого века и мира отличалась неподдельной искренностью и такою откровенностью, которая лишь изредка дается после долгого знакомства. Тонкий такт моих собеседников, без сомнения, много способствовал этому. Само собой разумеется, что разговор вертелся исключительно на странном факте, в силу которого я находился среди них, но они говорили об этом с таким искренним интересом, что предмет нашей беседы лишался той жуткой таинственности, которая иначе могла бы сделать наш разговор слишком тягостным. Можно было подумать, что они привыкли вращаться в кругу выходцев прошлого столетия, – столь велик был их такт.
Что касается меня самого, то я не запомню, чтобы когда-либо деятельность моего ума была живее, бодрее, равно как и духовная восприимчивость чувствительнее, нежели как в этот вечер. Конечно, я не хочу этим сказать, что сознание моего удивительного положения хотя бы на минуту вышло у меня из головы, но оно выражалось лишь в лихорадочном возбуждении, чем-то вроде умственного опьянения
[10].
Юдифь Лит мало принимала участия в разговоре; когда же мой взор под влиянием магнетизма ее красоты не раз останавливался на ее лице, я видел, что глаза ее с глубоким напряжением, как бы очарованные, устремлялись на меня. Я, очевидно, возбуждал в ней крайний интерес, что было и не удивительно в ней, как в девушке с большой фантазией. Хотя я и предполагал, что главным мотивом ее интереса было любопытство, тем не менее оно производило на меня сильное впечатление, чего, конечно, не случалось бы, будь она менее красива.
Доктор Лит, как и дамы, по-видимому, очень интересовался моим рассказом об обстоятельствах, при которых я заснул в подземной комнате. Каждый высказывал свои догадки для объяснения того, как могли меня забыть в ней. Следующее предположение, на котором, наконец, все мы сошлись, представлялось, по крайней мере, более вероятным, хотя, конечно, никто не мог знать, насколько оно истинно в своих подробностях. Слой пепла, найденный наверху комнаты, указывал на то, что дом сгорел. Предположим, что пожар случился в ту ночь, когда я заснул. Остается допустить еще одно, что Сойер погиб во время пожара или вследствие какой-либо случайности, имевшей отношение к этому пожару, – остальное само собою является необходимым следствием случившегося. Никто, кроме него и доктора Пильсбёрна, не знал ни о существовании этой комнаты, ни о том, что я там находился. Доктор Пильсбёрн, в ту же ночь уехавший в Орлеан, по всей вероятности, ничего и не слыхал о пожаре. Друзья мои и знакомые, должно быть, решили, что я погиб в пламени. Раскопки развалин, если они не были произведены до самого основания, не могли открыть убежища в стенах фундамента, сообщавшегося с моей комнатой. Несомненно, будь на этом месте вскоре возведена новая постройка, подобные раскопки оказались бы необходимыми, но смутные времена и неблагоприятное положение местности могли помешать новому сооружению. Величина деревьев, растущих теперь на этой площади, заметил доктор Лит, указывает на то, что это место, по меньшей мере, более полстолетия оставалось незастроенным.
Глава V
Когда вечером дамы ушли и мы остались вдвоем с доктором Литом, он спросил меня, намерен ли я спать, присовокупив, что в случае моего желания постель к моим услугам. Если же я предпочту бодрствование, то для него ничего не может быть приятнее, как составить мне компанию.
– Я сам поздняя птица – заметил он, – и без малейшей лести могу заявить, что более интересного собеседника, чем вы – трудно себе представить. Ведь не часто выпадает случай беседовать с человеком XIX столетия.
Весь вечер я с некоторым страхом ожидал времени, когда останусь на ночь наедине с самим собой. В кругу этих хотя и чужых, но столь любезных ко мне людей, ободряемый и поддерживаемый их симпатией ко мне, я мог еще сохранять мое умственное равновесие. Но даже и тут, в перерывах разговора у меня, как молния, мелькал ужас моего странного положения, который предстоял мне в перспективе, как только я буду лишен развлечения. Я знал, что не засну в эту ночь, и уверен, что не послужит доказательством моей трусости откровенное заявление, что я боялся лежать без сна и размышлять. Когда, в ответ на вопрос моего хозяина, я чистосердечно признался ему в этом, он возразил, что было бы странно, если бы я не чувствовал ничего подобного. Что же касается бессонницы, то мне нечего беспокоиться: когда я захочу идти спать, он даст мне прием такого снадобья, которое наверное усыпит меня. На следующее же утро я, без сомнения, проснусь с таким чувством, как будто я и век был гражданином Нового Света.
– Прежде чем я освоюсь с этим чувством, – возразил я, – мне хотелось бы несколько более узнать о Бостоне, куда я опять вернулся. Когда мы были на верху дома, вы говорили мне, что, хотя со дня моего усыпления протекло всего одно столетие, оно ознаменовалось для человечества гораздо большими переменами, чем многие предшествующие тысячелетия. Видя город перед собою, я вполне мог этому поверить; но мне очень любопытно узнать, в чем же именно заключались помянутые перемены. Чтобы начать с чего-нибудь, ибо это – предмет, без сомнения, обширный, скажите, как разрешили вы рабочий вопрос, если только вам удалось это? В XIX столетии это была загадка сфинкса, и в то время, когда я исчез с лица земли, сфинкс грозил поглотать общество, так как не находилось подходящей разгадки. Конечно, стоит проспать столетие, чтоб узнать правильное разрешение этого вопроса, если только в самом деле вам удалось найти его.
– Так как в настоящее время рабочего вопроса не существует, – возразил доктор Лит, – и даже не имеется повода к его возникновению, то, полагаю, я могу смело сказать, что мы его разрешили. Общество и вправду было бы достойно гибели, если бы не сумело дать ответ на загадку, в сущности чрезвычайно простую. В действительности обществу, строго говоря, и не понадобилось разрешать загадку. Она, можно сказать, разрешилась сама собой. Разгадка явилась результатом промышленного развития, которое и не могло завершиться иначе. Обществу оставалось только признать это развитие и способствовать ему, как только течение его сделалось неоспоримым.
