– Да, – согласился доктор Лит, – иначе и быть не могло при вашей системе, в которой интересы отдельной личности шли вразрез с интересами каждого из остальных. Но было бы печально, если бы человечество не изобрело лучшего метода, так как ваш был просто применением к взаимным отношениям людей дьявольского правила: «Твоя беда – мое счастье». Вознаграждение за какой-нибудь труд зависело не от трудности, опасности или утомительности этого, ибо, по-видимому, во всем мире самый опасный, самый тяжелый и самый неприятный труд отбывался классом людей, оплачивавшимся хуже всех, а зависело оно единственно от стесненного положения тех, кто нуждался в заработке.
– Со всем этим можно согласиться, – подтвердил я. – Но при всех своих недостатках эта система установления цен, в зависимости от спроса и предложения, все-таки была практична, и я не могу представить себе, что вы могли придумать взамен ее. Так как государство остается единственным предпринимателем, то, конечно, не существует ни рабочего рынка, ни рыночных цен. Всякого рода жалованье должно произвольно назначаться правительством. Я не могу представать себе более сложной и щекотливой обязанности, которая, как бы ни исполнялась она, наверное, породит всеобщее недовольство.
– Извините, пожалуйста, – возразил доктор Лит. – Но, мне кажется, вы преувеличиваете трудность положения. Представьте себе, что администрация, состоящая из разумных людей, уполномочена назначать жалованье за всевозможного рода работы при такой системе, которая, подобно нашей, вместе со свободным выбором профессии гарантировала бы для всех возможность иметь занятие. Неужели вы не видите, что, как бы ни была неудовлетворительна первая оценка, ошибки вскоре исправятся сами собою? Покровительствуемые профессии привлекали бы слишком много охотников, а обойденные – слишком мало, и это продолжалось бы до тех пор, пока ошибка не была бы устранена. Но на это я обращаю внимание только мимоходом, так как этот способ оценки при всей своей практичности не входит в состав нашей системы.
– Каким же образом вы устанавливаете жалованье? – спросил я еще раз.
Подумав несколько минут, доктор Лит отвечал:
– Я, конечно, настолько не знаю ваш старый порядок вещей, чтобы понять, что вы подразумеваете под этим вопросом; но нынешний порядок вещей в данном случае настолько отличен от старого, что я несколько затрудняюсь возможно яснее отвечать на ваш вопрос. Вы спрашиваете меня, как мы регулируем жалованье; я вам могу на это сказать только, что в новейшей общественной экономии нет понятия, которое соответствовало бы тому, что в ваше время разумелось под жалованьем.
– Вы хотите сказать, что у вас нет денег для уплаты жалованья? Но предоставляемое рабочему право на пользование товарами из общественных складов соответствует тому, что у нас считалось жалованьем. Каким же образом определяется размер кредита рабочим в различных отраслях? По какому праву каждый отдельно претендует на свою особую долю? На каком основании определяется его доля?
– Право его, – сказал доктор Лит, – человечность. Его претензия основывается на том факте, что он человек.
– Что он человек? – спросил я с недоверием. – Уж не хотите ли вы этим сказать, что все имеют одинаковую долю?
– Совершенно верно.
Читатели этой книги, не видевшие в действительности иного порядка вещей и знакомые только из истории с прежними временами, когда господствовала совершенно другая система, конечно, не в состоянии вообразить, в какое изумление повергло меня простое разъяснение доктора Лита.
– Вы видите, – сказал он, улыбаясь – что у нас не только нет денег для уплаты жалованья, но, как я вам уже пояснил, вообще ничего подходящего к вашему понятию о жалованье.
Тут я уже настолько оправился от изумления, что мог высказать несколько критических замечаний, которые у меня, как у человека XIX столетия, были наготове.
– Некоторые люди работают вдвое скорее других! – воскликнул я. – Неужели способные работники удовольствуются системой, которая ставит их на одну доску с посредственностью?
– Мы, – возразил доктор Лит, – не подаем ни малейшего повода к какой-либо жалобе на несправедливость, устанавливая для всех одинаковое мерило труда.
– Желал бы я знать, как это вы достигаете, когда едва ли найдется двое людей, силы которых были бы одинаковы?
– Ничего не может быть проще, – сказал доктор Лит. – Мы требуем от каждого, чтобы он делал одинаковое усилие, т. е. мы добиваемся от него лучшей работы, на какую он способен.
– Допустим, что все делают наилучшее из того, что они в силах сделать, – отвечал я, – все же продукт труда одного бывает вдвое больше, чем работа другого.
– Вполне справедливо, – возразил доктор Лит, – количественная сторона работы не имеет никакого отношения к выяснению нашего вопроса. Речь идет о заслугах. Заслуга же есть понятие нравственное, а величина продукта труда – материальное. Курьезна была бы та логика, которая пыталась бы решать нравственный вопрос по материальному масштабу. При оценке заслуг может приниматься в расчет лишь степень усилий. Все производящие наилучшее соразмерно своим силам производят одинаково. Дарование человека, хотя бы самое божественное, определяет только мерку его обязанности. Человек больших способностей, который не делает всего того, что он в силах, хотя бы и произвел больше, нежели человек малодаровитый, исполняющий свою работу наилучшим образом, считается работником менее достойным, чем последний, и умирает должником своих собратьев. Создатель ставит задачи людям по способностям, какие им дарованы, мы же просто требуем исполнения этих задач.
– Без сомнения, это очень благородная философия, – сказал я, – тем не менее кажется жестоким, что тот, кто производит вдвое более, чем другой, даже предполагая наилучшую производительность во всех случаях, должен довольствоваться одинаковой долей в доходах.
– Неужели в самом деле это так представляется вам? – возразил доктор Лит. – А мне вот это-то и кажется очень странным. Теперь люди так понимают дело: каждый, способный при одинаковых усилиях сделать вдвое более, нежели другой, вместо награды за это заслуживает наказания, если не делает всего того, что он может. Разве вы в XIX столетии награждали лошадь за то, что она везла тяжесть большую, чем козел? Теперь мы отхлестали бы ее кнутом, если бы она не свезла этой тяжести, на том основании, что она должна это сделать, так как она гораздо сильнее. Удивительно, как меняются нравственные масштабы.
При этом доктор так прищурил глаза, что я рассмеялся.
– Я думаю, – сказал я, – настоящая причина того, что мы награждали людей за их дарования, а от лошадей и козлов требовали в отдельности той работы, к которой они предназначены, заключалась в том, что животные, как твари неразумные по природе, делали все, что могли, тогда как людей можно побудить к тому же лишь вознаграждением сообразно с количеством их работы. Это заставляет меня спросить, если только человеческая природа не изменилась совершенно в период столетия, неужели вы не подчиняетесь подобной необходимости?
– Подчиняемся, – отвечал доктор Лит. – Я не думаю, чтоб в этом отношении произошла какая-нибудь перемена в человеческой природе. Она все еще так устроена, что необходимы особенные побудительные средства в виде призов и преимуществ, чтобы вызвать у человека среднего уровня наивысшее напряжение его сил в каком бы то ни было направлении.
