Глава XX
В тот же день после полудня Юдифь, между прочим, спросила меня, был ли я еще раз в той подземной комнате, где меня нашли.
– Пока еще нет, – ответил я. – Откровенно сказать, я опасался, что это помещение может пробудить во мне воспоминания и потрясти мое душевное равновесие.
– Это правда, – сказала она. – Вы хорошо сделали, что не пошли туда. Как это мне не пришло в голову…
– Напротив, – возразил я, – я рад, что вы заговорили об этом. Опасность, если она и была, продолжалась только день или два. Прежде всего я вам сказал, что чувствую себя освоившимся с этим новым светом, и я охотно пошел бы туда, если бы вы провели меня.
Юдифь сперва не соглашалась, но видя, что я решился серьезно, выразила готовность сопровождать меня.
Куча земли, выброшенная из вырытой ямы, виднелась между деревьями. Сделав всего несколько шагов, мы дошли до нее. Все оставалось в том же виде, как в то время, когда работа была прервана открытием жильца этих покоев. Только дверь была отворена и плита, вынутая с крыши, положена на свое место. Сойдя вниз, мы вошли в дверь и очутились в тускло освещенной комнате.
Все было так, как я видел в последний раз, в тот вечер, 113 лет тому назад, когда я уснул крепким сном. Некоторое время я стоял молча, осматриваясь кругом. Я видел, что моя спутница украдкой посмотрела на меня с выражением боязни и сострадательного любопытства. Я протянул ей руку, а она подала мне свою. Ее нежные пальцы отвечали мне успокаивающим пожатием руки. Наконец она прошептала:
– Не лучше ли нам уйти отсюда? Вы ведь не можете слишком много полагаться на себя. Как странно все это должно быть для вас!
– Напротив, – возразил я, – мне это не кажется странным, и вот это-то и страннее всего в моим положении.
– Действительно все кажется странным, – повторяла она.
– Нисколько, – сказал я. – Те душевные движения, которых вы, очевидно, ожидали от меня и которые мне также казались неизбежными при этом посещении, просто отсутствуют. Я воспринимаю в себе впечатления, вызываемые окружающими меня здесь предметами, но без всякого волнения. Я дивлюсь этому сам больше вашего. С того ужасного утра, когда вы пришли мне на помощь, я старался не думать о моей прежней жизни и избегал явиться сюда из боязни волнения. По отношению ко всем подобным впечатлениям я нахожусь и положении человека, который не прикасается к поврежденному члену своего тела из боязни причинить себе этим сильную боль и который, попробовав двигать им, замечает, что он парализован и лишился чувствительности.
– Вы хотите этим сказать, что вас покинула память?..
– Нисколько. Я помню все из моей прежней жизни, но неприятное ощущение совершенно пропало. Все так ясно предстает предо мною, как будто прошел всего день с тех пор, но чувства, возбуждаемые этими воспоминаниями, так поблекли, точно столетие, действительно протекшее с тех пор, прошло и в моем сознании. Быть может, для этого существует простое объяснение. Перемены в окружающем производят такое действие, как и течение долгого времени. То и другое показывает нам прошедшее вдали. Когда я только что проснулся от своего летаргического сна, моя прежняя жизнь казалась мне вчерашним днем, но теперь, когда я ознакомился со всем новым, меня окружающим, и освоился с изумительными переменами, преобразовавшими мир, мне уже не трудно, а, скорее, легко представить себе, что я проспал столетие. Можете ли вы себе представить, чтобы кто-нибудь прожил сто лет в четыре дня? А вот мне на самом деде представляется, что со мной именно это случилось, от чего моя прежняя жизнь мне кажется такой отдаленной, смутной. Допускаете ли вы, что это возможно?
– Да, я могу это представить себе, – ответила Юдифь задумчиво, – и я думаю, мы все должны быть благодарны, что это так и есть, ибо вы избавляетесь этим от многих страданий.
– Представьте себе, – сказал я, стараясь разъяснить странность моего душевного состояния столько же ей, сколько и себе, – что кто-нибудь узнал о постигшей его утрате много, много лет, пожалуй, по прошествии полжизни после горестного события. Я думаю, что чувство имело бы сходство с моим. Когда я вспоминаю о людях, которые были близки мне в то время, и о том горе, какое им пришлось испытать ради меня, то я испытываю, скорее, тихую грусть, чем сильную скорбь; я думаю об этом как о чем-то печальном, что теперь уже прошло давным-давно.
– Вы еще нам ничего не рассказали о ваших близких, – сказала Юдифь. – Многие ли о вас горевали?
– Слава богу, у меня было очень мало родственников и никого ближе двоюродных, – ответил я. – Но была одна, которая для меня была дороже всякого родного по крови. Она носила ваше имя. В то время она должна была вскоре сделаться моей женой. Боже мой!
– Боже мой! – повторила Юдифь.
– Подумайте, как горевала она!
Глубокое чувство этой милой девушки отозвалось в моем оцепеневшем сердце.
Мои глаза, так долго остававшиеся сухими и, казалось, недоступные слезам, сделались влажными, а когда я овладел собой, то увидел, что и Юдифь дала волю своим слезам.
– Да благословит вас Бог за ваше сострадательное сердце, – сказал я. – Не хотите ли взглянуть на ее портрет?
Маленький медальон с портретом Юдифи Бартлет, висевший у меня на шее, на золотой цепочке, пролежал у меня на груди в продолжение моего долгого сна. Сняв его с шеи, я раскрыл его и подал моей спутнице. Она поспешно взяла его, долго смотрела на милое лицо и приложила его к своим губам.
– Я знаю, что она была и добра, и мила, и достойна наших слез, – сказала она, – но помните, что горе, которое она испытывала, уже прошло много лет тому назад и сама она уже почти столетие распрощалась с этим миром.
Так это и было. Как бы сильно ни было ее горе, она перестала плакать уже почти 100 лет тому назад; внезапное мое чувство прошло, и слезы мои осушились. Я ее сильно любил в моей прежней жизни, но ведь то было сто лет назад. Может быть, иначе примут мое признание за доказательство недостаточности чувства, но я полагаю, что никто не может судить меня, потому что никто ничего подобного не испытывал.
Когда мы уже намеревались выйти из этой комнаты, взгляд мой остановился на несгораемом шкафе, стоявшем в углу. Я обратил на него внимание моей спутницы и сказал:
– Эта комната была и моей спальней, и моей кладовой. Вот в том шкафу хранятся несколько тысяч долларов золотом и много ценных бумаг. Если бы даже я и знал, когда я засыпал в ту ночь, как долго продлится мой сон, я все-таки бы думал, что золото будет верным обеспечением нужд моих во всякой стране и во всякое время, как бы отдалены ни были они. Мысль о том, что наступит когда-нибудь время, когда оно потеряет свою силу, я бы счел за самую дикую фантазию. И однако ж, я проснулся теперь и вот нахожусь среди народа, где и за целый воз золота не купишь ковриги хлеба.
Конечно, мне не удалось внушить Юдифи, что в этом факте есть нечто удивительное.
– Почему это во всем мире надо было покупать хлеб за деньги? – просто спросила она.
