Я заканчиваю мыть голову и открываю глаза.
Кружок света на двери исчез.
Я быстро поворачиваюсь, проверяю стену. Солнце исчезло. Трещину что-то заслонило.
Вернее, не что-то, а кто-то.
И он совсем рядом. Я вскрикиваю и устремляюсь к двери, хватая полотенце и халат. Выбегаю из душевой, но солнце уже вернулось. Наблюдатель исчез.
Я крепко завязываю халат и бегу сквозь пустое помещение, собираясь поймать незнакомца.
Снаружи никого нет. Нигде. В сотне метров две девчонки спешат на завтрак, смешно потряхивая хвостиками на голове.
Я одна.
И все-таки я обхожу здание по периметру. Я добираюсь до входной двери и начинаю думать, что мне показалось. Может быть, кто-то оперся о стену и случайно прикрыл щель.
У этого объяснения есть свои слабые стороны. Если бы это было ненамеренно, незнакомец не ушел бы, как только я поняла, что за мной подсматривают. Он бы еще стоял здесь и удивился, почему я выбежала вся мокрая и с остатками мыла на коже.
Я думаю о других вариантах. Возможно, мимо пролетела птица? Или девчонки пробежали на завтрак? Или вовсе мне показалось… Я пытаюсь понять, сколько времени в душе не было света. Не так уж и долго. Долю секунды. А я ведь стояла с закрытыми глазами, а потом привыкала к тусклому освещению. Может быть, все это – не более чем обман зрения?
Я иду в «Кизил» и убеждаю себя, что это игра света. Что мне показалось. Что это оптическая иллюзия.
Я заставляю себя поверить.
Я лгу себе.
Только такую ложь я готова принять.
Первый урок рисования проходит на улице, подальше от здания ремесел и искусств и толпы девчонок. Я продолжаю убеждать себя в том, что ничего не случилось, но я по-прежнему потрясена происшествием в душе. Паранойя идет за мной следом, и я обращаю внимание на чужие взгляды.
Саша предлагает рисовать озеро, и ее мысль приходится мне по душе. Тревога стихает, потому что это куда лучше, чем писать натюрморт.
Десяток девочек стоит у мольбертов – их специально перенесли на лужайку за Особняком. Девочки взяли палитры и нервно созерцают белые холсты, перебирают кисти. Я тоже волнуюсь, и не только из-за утреннего инцидента. Ученицы надеются на меня, ждут совета. Это страшновато, я не знаю, как с таким справляться. Марк был прав.
Я рада, что на урок пришли обитательницы «Кизила». Даже Кристал тут – со скетчбуком и угольными карандашами. Я смотрю на них и набираюсь уверенности.
– Сегодня мы будем писать то, что видим, – объявляю я. – Посмотрите на озеро и изобразите его в своей манере. Используйте любые краски и техники. Это не школа, оценок ставить я не буду. Порадуйте себя.
Девочки начинают писать, а я хожу вокруг и проверяю, как идут дела. Процесс написания картин успокаивает меня. Работы некоторых – например, Саши с ее безупречными линиями – даже подают надежды. Полотна других не столь оптимистичны: Миранда, например, кладет широкие и дерзкие синие мазки. Но, во всяком случае, все эти девочки что-то пишут – в то время как я не занималась этим уже полгода.
Я дохожу до Кристал и вижу, что она набросала девушку-супергероя в обтягивающем костюме и плаще. Она стоит около мольберта. У нее мое лицо. А вот мускулистое тело явно принадлежит не мне.
– Назову ее Моне, – говорит Кристал. – Днем она пишет картины, а ночью борется с преступниками.
– Какая у нее суперспособность?
– Я пока не решила.
– Ну, придумаешь что-нибудь.
Занятие заканчивается, когда в столовой звонят к обеду. Девчонки кладут кисти и убегают.
Я остаюсь одна и собираю для начала холсты. Отношу их в здание ремесел и искусств по две штуки, чтобы не смазать непросохшую краску. Потом возвращаюсь за мольбертами и вижу, что их уже складывает тот самый рабочий. Он прибивал черепицу на крыше, когда я приехала, а теперь вышел из сарая на краю лужайки. Дверь до сих пор открыта. Внутри виднеются газонокосилка, пила и цепи на стене.
– Я решил, что вам нужна помощь.
У него хриплый голос и акцент штата Мэн.
– Спасибо. – Я протягиваю руку. – Я Эмма, кстати.
Он не жмет мою ладонь, а просто кивает:
– Знаю.
Он не рассказывает, откуда. Нужды нет. Он был тут пятнадцать лет назад. Ему все ясно.
– Вы же тут работали, да? Я узнала вас, когда приехала.
Он складывает очередной мольберт и бросает его вместе с другими.
– Ага.
– А что вы делали, пока лагерь был закрыт?
– Я не работаю в лагере, я работаю на семью. Я все равно здесь, закрыт лагерь или открыт.
– Понятно.
Я не хочу показаться бесполезной, поэтому складываю последний мольберт и вручаю ему. Он кладет его в кучу и берет сразу все – по шесть в каждую руку. Впечатляет. Я бы унесла только пару штук.
– Помочь вам?
– Все в порядке.
Я уступаю ему дорогу и вижу, что трава слегка забрызгана краской. Белый, лазурный и багровый, напоминающий кровь. Рабочий видит пятна и качает головой:
– Устроили тут беспорядок.
– Такое бывает, когда пишешь картины. Видели бы вы мою студию!
Я улыбаюсь ему, надеясь, что он смягчится. Этого не случается, и я вынимаю из заднего кармана тряпку, чтобы протереть газон.
– Должно помочь.
На самом деле, краска просто размазывается широкими полосами.
Мужчина почти рычит:
– Миссис Харрис-Уайт не любит беспорядок.
Он уходит с легкостью, будто мольберты ровным счетом ничего не весят. Я остаюсь на месте и пытаюсь оттереть лужайку. У меня не получается, и тогда я выдергиваю испачканные травинки и подбрасываю их в воздух. Порыв ветра ловит их и уносит к озеру.
13
Перед обедом я захожу в здание искусств и ремесел, чтобы совершить набег на запасы Кейси. Среди тюбиков с клеем для дерева и цветных маркеров я не нахожу того, что мне нужно, поэтому иду к гончарной станции Пейдж. На одном из кругов остался крошечный кусочек незастывшей глины. Отлично.
– А почему ты не на обеде?
Я оборачиваюсь и вижу, что в дверном проеме стоит Минди. Руки у нее скрещены на груди, голова склонена набок. Она входит внутрь и неестественно улыбается. Притворное дружелюбие.
Я тоже улыбаюсь – и тоже притворяюсь:
– У меня осталась пара дел.
– Ты и керамикой занимаешься?
– Да нет, просто любовалась результатами твоей работы, просто невероятно, – говорю я, пряча кусочек глины в пальцах.
Мне не особенно хочется рассказывать Минди, для чего он мне понадобился. Она и так подозревает меня во всех смертных грехах.
