Молодайка переодела юбку, накинула домашнюю кофту, засучила рукава, оголив повыше локтя мощные руки, и кинулась хозяйничать, не обращая внимания на гостей. Разожгла самовар, наладила в тяжелых бадейках свиньям, насыпала пшеницы курам и притрусила сверху чисто пахнущим снегом – вместо воды.
Старуха разболокаться не торопилась, – как-никак воскресенье, – переставляла скляночки в настенном шкафу, косилась на сноху: ладно ли всё делает.
– Понаехало их, – ворчала, – уже полная деревня, и они прут и прут, как в полое прясло. Которые в спиджаках кожаных – ну чисто упыри, прости господи! Правду говорел поп – антихристово воинство… Службу их следоват не дали закончить. Все из церкви домой заторопились. Кто знат этих вахлаков? Последнюю дерюжку заберут, а потом бейси кукушкой. Замки везде понавесил? – спросила она старика.
– Понавесил, – сказал старик, – да толку чё? Замки для добрых людей, а для вора только приманка.
Старуха не слушала его, насмешливо смотрела на не сидевшую на месте гостью.
– Ну чё забегала? – спросила. – Бегай не бегай, всё равно за чужую признают.
– Эт пошто ишшо? – крикнул старик.
– А по то. Не похожа на бабу. Фигуриста больно. Мы таких не держим. У нас все, вон как Дарья вот, – кивнула она на сноху. – А ты лагушок возьмёшь, да, поди, и переломисси?
Во дворе захлебнулась лаем собака: чужие пришли.
– Господи, чаю попить не дали. Иди, встречай! – сказала хозяйка старику.
Тот вышел.
– Мы за печью побудем, – сказал Черепахин хозяйке. – Если нет знакомых, погодя выйдем. А если что, притаимся там.
Красноармейцев было много, ноги обметают, что твой табун на крыльце громыхает. Голоса весёлые, молодые. И вроде девка с ними.
Черепахины из запечья наблюдали в узкую щель.
Наконец дверь открылась и в клубах морозного пара в избу ввалились красноармейцы.
– Да закрывайте, чума ходячая, дверь-ту. Всю избу выстудят! – кричала хозяйка.
Но красноармейцы всё лезли и лезли в тепло, пригибаясь в низких дверях.
– Добрый вечер! – поздоровался щуплый красноармеец, сняв шапку и наклонив кудрявую голову.
– Кормить нечем, – обрезала хозяйка.
– Чего ж так? Гостей хоть добрым словом да потчуют!
– Таких гостей во всех острогах дожидаются.
– Э-э, контру разводишь, мать. У самой небось семь сынов в колчаковцах!
– А то где ж? Сыночек объявился, чтоб те пусто было! Ты у своей матери спрашивал раньше, чем железяку взясти?
– Да не слухайте вы её! – торопливо сказал старик. – Она завсегда, как окунь супроть воды. Разболокайтесь. Грейтесь маленько. Ехать-то, поди, далеко ишшо?
– Мы не греться, мы на постой к тебе, дед, – развеял его надежду кучерявый. – Ты там своего кабысдоха запри в конуре. Да лошадкам сена дай.
Красноармейцы раздевались, сваливая в один угол у двери одёжку, а в другой составляя винтовки. Дарья стояла у печки и с интересом разглядывала парней. Потом из толпы выбралась стриженая девка и подошла к ней.
– Можно, я погреюсь?
– Грейсси, печь больша, – сказала Дарья.
Девушка стала у самого угла и загородила головой щель, в которую смотрела Анна Георгиевна.
– Ты с имя воюешь, чё ль? – спросила Дарья.
– Воюю. Меня Нюркой зовут. А тебя?
Анна Георгиевна узнала Тарасову сразу, и ей нестерпимо захотелось всадить в стриженый затылок – пуля за пулей – всю обойму.
– Так нас ещё кормить надо, – говорил хозяину кучерявый.
– Вот ишшо – кормить! С чего это я тя кормить стану? – ругалась старуха. – Самим кусать неча. Корми его!
– Мы не даром, мать. Заплатим всё, как положено. Деньги можете взять вперёд, – он вынул из нагрудного кармана свёрток «колчаковок», подошёл к столу и замусолил бумажки пальцами.
– А плотют вам ничё! – сказал старик. – Вона, сколь денег!
– Да это на всё отделение на неделю! – весело сказал кучерявый. – Вот выдали каждому отделенному для расчета с населением, а то у вас и Совета нет ещё… Значит, так: воз сена – шесть рублей, овёс – пять пудов по восемь рублёв, за постой не плотим, за харчи шесть рублей. Правильно? Получай, дед!
Старуха, сосредоточенно пришептывая, следила за передвижением денег, всё ещё не веря, что даже платить собираются.
– Да иде овса столь взясти? – кочевряжился старик, страшно довольный, что затребовали только пять пудов. – Да и дёшево больно. Ноне деньги – тьфу! – дерьмо! Не найти мне столь овса за таку цену.
– Найдешь, найдешь, – успокоил его отделенный. – А цены, дед, законные, больше не дадим. Твёрдые цены…
– Значица, мы здесь на полу расположимся, а товарища нашего, – он показал на девку, – к себе возьмете. Да постелите ей помягче. Одна она у нас на всю бригаду.
– И энто в кажной избе така орава? – спросила старуха.
– В каждой, мамаша. В другой так и побольше, какое уж отделение, – объяснил кучерявый отделенный. – Располагайтесь, ребята. Бутаков и Ляцус! Коней в ограду. Дед, покажи им, какое сено брать.
Два красноармейца – здоровенный детина, стоявший у стенки молчком, и курносый парень из латышей – надели шапки и пошли на улицу. Дед поспешил за ними, чтобы случаем не растащили овечий стожок, пусть их кони осоку жрут.
– Эй, красавица! Как звать-то? – спросил рыжий Дарью.
– Не про тебя! – ответила за невестку старуха. – А ты чё уставилась? Иди убирайси!
– Да нам бы только поесть чего, а ты, мать, сразу и подумала! Нехорошо, мамаша. Ставь на стол самовар. Кружки у нас свои. Нютка, помоги ей!
– Каво тут помогать! – огрызнулась старуха. – Самовар на вас ишшо жечь! Свари им чугун картошки, пущай жрут. Да капусты надолби.
– Капусты? – спросила Дарья.
– А то чё? Капуста – на столе не пусто, и съедят – не жалко. Не мясом же их кормить. Иде его на столь едоков наберёшь? Ну, свари супу ишшо…
– А за печью кто у вас? – спросила Нюрка.
– Куры, телёнок… Кто ишшо? – запинаясь ответила Дарья.
– Можно, я посмотрю его?
Анна Георгиевна за печью аж обмерла вся. Черепахин решительно погладил браунинг.
– Неча там смотреть! – крикнула старуха. – Телёнок как телёнок. Сглазишь ишшо. Вон глазишша-то какие омутные! А он только родился.
– Да я только так… – оправдывалась Нюрка.
– Ну и неча нырничать, куды не просют!
– Да уж ладно, – сказала Нюрка.
– То-то! И скажи этим своим, чтоб не табачили в избе-то, и так дохнуть нечем.
Красноармейцы сидели кто на лавке у окна, кто на табуретках, принесённых из переда, кто просто на полу, разговаривали меж собой, не обращая внимания на ругань старухи, вспоминали веселые случаи, смеялись. Потом все заговорили о предстоящем бое.
