Отдаваясь целиком работе, он и от остальных требовал того же.
По понедельникам утром в его кабинет собирались все сотрудники ревкома с краткими отчётами сделанного за неделю. Вёл эти совещания будто бы Вениамин Седых, приходивший первым и занимавший стул у торца горловского стола. Сам Горлов появлялся, когда все уже ждали его, останавливался на секунду в дверях, – невысокий, плотный, будто отлитый из металла в своей кожаной тужурке и начищенных до блеска сапогах, и только малиновые брюки, уже кое-где подштопанные заботливой вдовой, свидетельствовали, что это не статуя, а живой человек, – кивал на приветствия и проходил за стол.
– Начнём, товарищи, – предлагал он.
И сразу же поднимался начальник гражданского отдела: очерёдность, раз и навсегда установленная, соблюдалась строго.
Горлов никогда ничего не записывал, но помнил все цифры, имена, факты, которые приводились и неделю, и месяц назад, чем повергал в восхищение всех присутствующих. По каждому вопросу он знал больше докладчика и часто дополнял доклад, не поднимаясь с места, как бы в порядке справки. Откуда он знал всё, оставалось тайной.
Последним выступал Седых, ставил задачи на следующую неделю. Горлов изредка подсказывал ему, и тот соглашался с этими подсказками. Выступать Горлов никогда не выступал. Он как бы признавал главенство Седыха, но все знали и ежесекундно чувствовали, в чьих руках вожжи, а кто коренником в упряжке.
Вениамин Иванович воспринимал это своё положение как должное. Он знал, что Горлов по всем статьям даст сто очков вперёд, и охотно пристраивался ему в фарватер, не видя в том ничего зазорного: было бы лыко в строку.
Лето двадцатого года выдалось жаркое, засушливое. Хлебам уже наливаться пора, а они сиротятся хилые, жёлтенькие – не дай ещё недельку дождя – и клади зимой зубы на полок. Из волостей комсомольцы сообщали, что попы устраивают на полях молебны, во время которых проклинают советскую власть. Старухи пытались устроить молебен и в Приленске, но ревком запретил, пригрозив прикрыть церковь вообще.
Нюрка второй день листала книги, разыскивая что-нибудь противобожественное для громкой читки, но не могла ничего найти.
Изба-читальня размещалась в бывшей тарасовской избе, и Нюрка, назначенная заведующей, чувствовала себя хозяйкой, а Фролка гостем, хотя обитался он здесь больше, чем дома – заделье находил.
Устроить здесь читальню она надумала сама – чего пустовать такой избе? Комсомольцы разобрали перегородки, побелили стены и потолок, из досок сделали длинные полки и расставили на них книги. Фролка слазил на крышу и раздобытой для этого случая краской разукрасил тарасовский кораблик в бело-голубой цвет, на мачте укрепил красный флажок. На скатах крыши укрепили ещё два флажка, а на фронтоне меж ними закрасовалась вывеска – белым по красному – «Изба-читальня имени мировой революции». Имя придумал сам Горлов. Он помогал и ворота сносить, чтобы просторно было, и лично проверил, какие книги оставить на полках, а какие убрать. Сначала чекист осматривал переплёт, и чем нарядней он был, тем презрительней смотрел на него Горлов, потом внимательно вглядывался в портрет автора и оттого, поглянется тот ему или не поглянется, зависело – стоять книге на полке или нет. Если портрета не было, он пролистывал томик, хмурил лицо и вздыхал.
– Да-а, товарищ Тарасова, в этом деле мы с тобой, как говорят немцы, швах… Вот кто такой этот Лихтенберг, буржуй или пролетарский товарищ? Нужен он нам, или в печку его? Не слыхал. Некогда нам, Анюта, было этих мудрецов читать. Мы философию революции по листовкам и прокламациям изучали. Неважно это, что говорить, учиться нам надо. Вот попробуй, разберись…
– Александр Дмитриевич разобрался бы, – мечтательно сказала Нюрка.
– Машарин? Вряд ли! Начитался он и вправду до чёртовой матери, да не в коня, как говорится, овёс.
– Корм.
– Что – корм?
– Корм не в коня. У нас так говорят.
– Пускай корм… Выбросить бы весь этот хлам, да на его место настоящую литературу. А то одни романы. Да ещё не по-русски. Ты всяких этих буржуазных философов не давай читать. На раскурку пускай. И вообще прочитывай раньше сама, а потом уж давай людям… Ничего, будут и настоящие книги.
– Здесь есть и хорошие, – сказала Нюрка, – плохих Александр Дмитриевич не стал бы читать.
– А ты всё сохнешь по нему? Говорили мне, что ждёшь его. Зря ждёшь, Анюта. Стыдно большевичке сохнуть по классовому врагу.
– Какой же он враг! Он красный командир!
– Конечно, если ещё к Врангелю не удрал.
– А кто набрехал, что я сохну?
– От меня ничего не скрывают. Нельзя от меня ничего скрывать. Сегодня утаишь одно, завтра другое, а там, глядишь, и врагов укрывать станешь.
– Фролка наболтал?
– Этого я тебе не скажу. Скажу только – все мы должны друг о друге знать и помогать друг другу избавляться от слабостей. Вот знаю я, что болтает про меня всякое твой старик Тарбеев, а ты мне ни разу об этом не сказала. А ведь подобные разговоры подрывают авторитет советской власти. Ты это учти. Тут не надо смотреть, сват он тебе или брат, тут смотри – вредит он революции или помогает. Вот в чём дело.
– Ничё такого я не слыхала, – сказала Нюрка, думая о том, как она отчитает Фролку за длинный язык.
– А надо слышать! – твёрдо сказал Горлов. – Иначе придётся пересмотреть…
Что он собирался пересматривать, не сказал. Кивнул крепким подбородком на отложенные книжки и велел убрать их.
– К нашему разговору мы ещё вернемся, – пообещал он. – А пока подготовь читку на антирелигиозную тему. Слабо у тебя с этим.
Почти все книги в читальню взяли из библиотеки Машариных, и против бога там ничего не было.
– Где ты видела, чтобы буржуи супротив бога читали? – говорил Фролка, рассматривая старый журнал с картинками. – Для них бог прямо-таки дар небесный. Вот поп, бывало, обойдёт с требой посёлок и воза три жратвы волокёт. Потом хлебом печёным свиней кормит, яиц не знает куды девать. Да ишшо денег – это по рублю только с избы, тысячи две наберётся, а он на рубь и чихать не хочет, ему не меньше трёх подавай!.. А мы сухарей не можем набрать для голодающего Поволжья.
Нюрка листала книжку, не слушала Фролку. Она всё думала – отругать его за сплетню или воздержаться: опять ведь нажалуется Горлову, и тот, чего доброго, глядишь, из комсомола выгонит, в женсовет другую возьмёт – куда потом Нюрке деваться?
Вдруг Фролке пришла в голову весёлая мысль.
– Нюрк! Плюнь на книги буржуйские! Давай спектаклю поставим!
– Иди, Фролка, не мешай, – отмахнулась она.
Нюрка осталась одна. Иногда на полях книг она находила заметки, сделанные быстрым карандашом Александра Дмитриевича, но разобрать их не могла и придумывала, что это письма от него. Много чего начитала она в этих письмах, пока не заметила, что на улице вдруг стемнело. Но это был не вечер. По дороге, по траве, по крапиве под окнами пронёсся вихрастый ветер, собирая пыль и мусор, потом разрывом снаряда гаркнул над крышей гром, а по стеклу чиркнули первые крупные капли. И сразу ветер унялся – пошёл густой, щедрый дождь.
